зеркале смотрело на девушку с укоризной.
-- Зачем ты это делаешь?-- спросило оно.
Евгения вдруг поняла, что у отражения подрагивают побледневшие губы и сигарета в руке танцует в такт нервному ритму её собственного сердца.
--Так надо,-- прошептала Евгения, но сама себе она уже не особенно-то верила. Сегодня небеса вдруг стали недосягаемо далеки и страх всё более овладевал её душой,-- Так надо.
В выставочный зал она пошла пешком. Мир был пронзительно ярок и Евгения сама удивлялась, сколь многих деталей она раньше на замечала. Как много было в нём щербинок, сколов, выступов и впадинок.
-- Но не хватает одного,-- вдруг услышала девушка свой собственный голос. И, когда она это сказала, то оказалось, что она уже внутри выставочной залы и друзья, волнующиеся, пожалуй, ещё больше, встретили её, чтобы разделить последние минуты перед решающим мигом.
К огромной их радости, комиссар Современного Искусства не просто дала отзыв, но также выступила с небольшим обращением, так что с самого утра ценители прекрасного толпились у дверей в предвкушении небывалого зрелища.
Ровно в назначенный час, двери в залу отворились и, по тонким полоскам света посетители прошли в затемнённое помещение. Вспыхнул прожектор, высветивший стоящую на невысоком помосте Евгению. В платье цвета вороньего крыла она была великолепна. Когда она заговорила, её голос чуть дрожал, но вскоре эта дрожь исчезла.
-- Когда-то давно, великий человек завещал нам, прошедшим через ноль существа нашего, лететь дальше, не встречая себе предела. И мы летели, пронзая собой пространства, летели, так далеко, что самое отсутствие предела было преодолено нами, выжато и вывернуто наизнанку.
Вспыхнули кинескопы, высветив икону Квадрата. Квадрат, чёрный вначале, покраснел и, наконец, растворился в белизне.
-- И там, в бесконечности, нам показалось, что мы нашли новое объяснение сущему, в самоподобии формы и движения, мы выражали самоподобие жизни.
Поначалу казалось, что на экранах ничего не происходит, кроме назойливого мерцания развёртки, но потом видно стало, как мельтешат крохотные точки, складываясь в сложные структуры. Мельтешению этому сопутствовал низкий электронный гул с металлическими нотками.
Образы, сначала -- хаотичные, становились всё сложнее и упорядоченнее, пока в один момент не стало ясно, что на всех экранах отображено одно огромное нечто, с разных ракурсов и разного расстояния. Гул стал громче и разнообразнее. В то время, как отдельные элементы структуры отображались детальнее, начинали звучать новые нотки. Неразборчивый гул становился музыкой.
-- Такой мы видели нашу вселенную... Механически великолепное самоподобие форм и функций. Жизнь -- такая же функция как и прочие и этой мы призваны отображать эту функцию на общих правах с прочими, столь же точно и беспристрастно. Такой мы видели нашу вселенную... до недавнего времени.
Структура на экране вывернулась наизнанку и из неё рванулась оскаленная, злобная стая существ настолько уродливых, насколько могло сотворить и воспринять человеческое воображение.
Собравшиеся зашелестели инструкциями по пониманию, силясь отыскать там объяснение происходящему. Но в инструкциях этого не было.
-- Земля мёртвых. Инферно. Ад,-- в голосе Евгении прорезалась сталь,-- наше общее пристанище, сокрытое от наших глаз. Ловушка плоти. Капкан. И чтобы вырваться из этого капкана, надо перегрызть себе глотку.
Безголовые существа на экранах неуклюже карабкались вверх по лестницам, спотыкаясь и падая вниз, сшибая с ног своих собратьев и снова упорно бредущих вверх.
Музыка превратилась в оглушающий скрежет. Зрители, словно загипнотизированные, стояли, уставившись в экраны остекленевшими глазами.
-- А потом вдруг оказалось,-- скрежет оборвался, экраны погасли и зажёгся свет,-- потом вдруг оказалось, что мы всего лишь... куски плоти, замкнутые в этом бесконечно прекрасном городе, засирающем всё, что ещё не удалось засрать своей идеально сбалансированной экосферой. Мы ни в чём не нуждаемся, кроме самовыражения -- блевать осклизшими ошмётками смысла на себя и друг на друга, и называть это красивыми словами, просто потому, что мы иначе не умеем. Восхищаться по бумажке, восхищаться потому что комиссар Искусства счёл что-то достойным восхищения. Мы все неповторимы. Каждый -- уникальная личность. Словно вилка с одним зубцом. Словно полутораметровый кулёк для семечек в выставочном зале. Словно фотография на целлулоидной плёнке, разумеется, куда более духовной, чем цифра. Словно кусок говна на блюде. И так всё здорово, что не надо смотреть никуда, кроме как в очередную инструкцию по пониманию. А потом вдруг смотришь на что-то настолько простое, что ни одной сволочи в этом проклятом мире не пришло в голову это опошлить и извратить. И понимаешь весь ужас того, что кроме этих крошек, трещинок и плиточек ничего настоящего не осталось. Вся эта куча ненужного, пустого, сволочного и пошлого так оглушительно грохочет, так ослепительно сияет, что, вроде бы больше ничего нет... Но ведь есть! Есть! И я покажу...
Кнопка под большим пальцем, щёлкнув, стала на взвод. Только услышав этот щелчок Евгения поняла, как на самом деле стало тихо в зале.
Хлопок. Одна ладонь комиссара Искусства легла на вторую, в невероятно изящном механическом движении. Словно кто-то нашёл идеальное статистическое среднее всех аплодисментов и вложил его в руки отдельно взятого человека. Хлопок. Натянутая на череп кожа лица комиссара, казалось, готова была лопнуть. Хлопок. Глаза комиссара осветились изнутри светом, похожим на отблеск чёрного экрана.
-- Благодарю,-- сказала она и за её спиной возникло несколько кадавров,-- А теперь, пожалуйста, отдай сюда кнопку.
Евгения ядовито ухмыльнулась.
-- Она срабатывает на размыкание.
-- Действительно,-- кивнула комиссар,-- предусмотрительно. А я-то думала, для чего это вам надо столько электричества.
И в зале погас свет. В темноте Евгения отпустила бесполезную кнопку, кто-то попытался схватить её за руку -- она со всей силы пнула пустоту, потеряла равновесие и упала. Её подхватили и, с гортанным рёвом, приподняли, казалось, под самый потолок.
Вспышка -- сверкнула и превратилась в пылающую картину сумасшествия, заключённого в давно мёртвую плоть. Евгения, лишившись опоры, упала сквозь тающие блики. Под ней что-то хрустнуло и, с задержкой на какую-то долю секунды, боль дала знать, что левая нога сломана. Где-то вверху и чуть в стороне заморгал и погас красный огонёк. И снова -- вспышка.
Всё что было и могло быть стеной предстало в этой чарующей вспышке. Стражи, сквозь смыкающиеся от усталости глаза, вглядывающиеся во враждебную степь. Дыхание расстрельного взвода за спиной. Радостное спокойствие вернувшегося домой из долгого плена -- и многое другое.
Сквозь пролом в стене луч света упал наискось зала и осветил Игоря с деконструктором в руке. А ещё было видно как с перекошенным от боли лицом Евгения, цепляясь за микрофонную стойку пыталась встать на здоровую ногу. И ещё
