class="p1">--А конкретнее?
--Искусство не может быть конкретнее. Если оно сразу не вмещает весь мир, то оно ни на что не годится. Мы же в единый символ можем заключить историю, религию, все человеческие страсти.
--Ты сейчас работаешь над таким символом?
--Я сейчас работаю над тем, что может к нему приблизить.
Игорь ещё более бледен, чем обычно. Выхваченный из темноты слепящим лучом, он кажется мёртвым.
--Игорь, что для тебя важнее всего.
--Евгения.
--Ты из-за неё в это встрял?
--Разумеется.
--А ты всегда называешь Евгению полным именем?
--Она не любит, когда её зовут Женей.
Евгения, которая не любит, чтобы её звали Женей. Озирается по сторонам, пытаясь высмотреть что-то во тьме, но, захваченная светом, она лишена такой возможности.
--Евгения, зачем ты затеяла свой проект?
--Кто здесь?
--Послушай, надо, чтобы ты ответила.
--Ничего я не буду отвечать... Говори, кто ты такой и что я здесь делаю...-- девушка отворачивается и уходит во тьму, в тщетной попытке обнаружить там хотя бы что-нибудь.
Увы, ткань повествования столь же эластична, сколь и тонка, и излишнее усилие способно разорвать её на части. Услышать ответ Евгении нам, при всём нашем желании, не удастся. Вернёмся же в залу, словно и не было всего этого разговора при свете осветительной пушки.
В зале кипела работа и царило восторженное оживление, которое случается, если работа спорится и если она -- в радость.
Когда хронометры высветили ночное время Вася-Вольтер произнёс:
--Хватит! Друзья, я предлагаю отдохнуть.
Друзья согласились. И вот, таксомотор несёт их сквозь дышащую ледяным пламенем ночь. Антрацитовое небо подобно бархату, на котором лежат бриллианты городских огней. Таксист -- румяный крепыш с завитыми усами, похож на мирового чемпиона по французской борьбе, из тех, что в прежние годы развлекали провинциальную публику показными боями. Мировой чемпион лихо крутит баранку и балагурит с Аркадием о новых катушках для автомобильных электродвигателей, о топливных элементах и ещё о чём-то, что совершенно уж недоступно далёкому от мира будетлянской техники слушателю.
Евгения смотрит в окно -- отражение огонька на конце её сигареты разрезает встречные машины, пешеходов и стены домов. Её мысли сокрыты от окружающих, но видно, так хорошо видно искушённому зрителю, что мысли эти направлены в пустоту, в перманентно чёрное небо, в символы, вырвавшиеся из плена предметного мира и в её собственное одиночество.
Ведь бывает же так, правда? Чтобы среди сияющих огней, громогласной музыки, сотен радостных лиц, вдруг... Подоконник, покрытый облупившейся краской. Керамический горшок с чахлым растением. Комочки земли на пожелтевшей эмали. Застрявшая между пыльных окон, давно уже мёртвая муха. Бывает же?
Но вот, конечный пункт распахивает перед ними свои двери: "Кабаре N13". Рубленые литеры с тяжёлыми засечками на искусно состаренной вывеске подсвечены рядом мерцающих жёлтым светом архаичных лампочек.
Вывеска вздрагивает, расслаивается на синюю, красную и зелёную, потом соединяется вновь.
Иллюзия. Ещё одна иллюзия, и внутри, в огромной, задрапированной чёрной тканью зале, нет ничего, что напоминало бы кабаре. Увеличенные фотографии в оттенках сепии: аляповато-изысканные барышни в кокаиновом макияже, не менее вычурные пары, танец апашей, агонизирующая биомеханика хореографии машин... Отдельные фотопортреты: мужчина в круглых очках, взгляд искажён толстыми линзами, волосы зализаны назад, или вот другой: почти квадратное, тяжёлое лицо, проникающий магнетический взгляд сочится безумием.
Первопроходцы, гении, сумасшедшие. Они, победившие Солнце, обратившие вакханалию света и тени дискретным обращением идеального чёрного и белого. Здесь эти люди были рядом с кафешантанными певицами и танцовщиками. И они были здесь на своём месте.
Друзья заняли места за одним из немногих свободных столиков. Явилась официантка: обнажённая до пояса, в ритуальных шрамах, ореолы сосков скрыты татуированными чёрными квадратами. Она принесла портвейн и гранёные стаканы.
Конферанс, холёный тип во фраке, повёл тонкими усиками и объявил, что сейчас будет выступать непревзойдённая Марлен. Объявил -- и уступил место стилизованной под дагерротип голограмме.
Марлен возникла среди круговерти помех, потускнела на секунду, потом исчезла, потом несколько мгновений в воздухе висела подстроечная таблица, контрастирующая с обстановкой сочностью оттенков и чёткостью линий, и, наконец, снова появилась певица. Она пела что-то про устремлённые в эфир крылья, под музыку, извлечённую из терменвокса и, кажется, парового копра.
Василий обхватил стакан и приподнялся над идеально чёрной столешницей.
--Близится наше время,-- сказал он с обычной своей проникновенной хрипотцой,-- Мы преодолели последний барьер предметного мира. Более не будет связан творец евклидовой геометрией и околодоченными линиями. Долой прокрустово ложе цельночисленной живописи! Да здравствует дробномерное искусство!
--Да здравствует,-- грянули друзья и пригубили вина.
И закрутилось. Кто запомнит эти беседы, такие пылкие, взаболь задушевные и -- бессмысленные? Марлен исчезла, уступив сцену яро жестикулирующему юнцу в нелепом канареечном галстуке, того, в свою очередь, сменила пара, исполнившая "танго смерти", затем выступал некто, щекастый, с растрёпанной шевелюрой и двумя стальными зубами. Он играл на двенадцатиструнной гитаре и орал портовые песенки... Помехи в линии. Шум и мелькание пятен.
--Нет, ну ты послушай,-- раздобревший Аркадий виснет на плечах Романа,-- "Изысканный бродит жираф"... Понимаешь, бродит. Его запихнули в огромную бутыль, он в ней лежит, шея вот так вот,-- тут он показал, как должна изогнуться шея жирафа, если его запихнуть в бутыль,-- и туда дрожжей положили и сверху ещё перчатку. И он там бродит... Понимаешь? Вот так перчатка голосует и шея изогнута и жираф потихоньку перебраживает. А изысканный он потому, что его с огромным трудом изыскали, понимаешь, не каждый жираф...
Роман морщится, пытаясь отвернуться от этого словесного потока, но Аркадий настойчив, во хмелю он чувствует себя непризнанным комиком и сыплет самодельными шутками, которые нехотя слетают с вялого уже языка.
Игорь с Василием обсуждают что-то, касающееся ординаторов и рекуррентных инструкций к оным.
Евгения смотрит мимо них, сквозь кривляющиеся голограммы и висящую на стене фотографию двух красноармейцев, взбросивших руки в подобии римского приветствия. Там, в пустоте, она вдруг замечает нечто не поддающееся описанию. Оно, это "нечто", сложное и угловатое, и, будучи вмещённым в человеческую душу оно упирается острыми углами и причиняет ноющую, находящую волнами боль. Кажется, было какое-то слово, способное описать "нечто", но оно всё никак не желало явить себя.
Далеко за полночь друзья разошлись по домам. Игорь поплёлся провожать Евгению -- та пребывала по обыкновению не в духе и всю дорогу молчала. А её спутник пытался что-то ей рассказывать, но всегда обрывался на середине рассказа, потому как чувствовал, что говорит не то, и что голос у него скрипучий и неприятный, и что он всё делает неуклюже и неправильно. Но иногда Евгения оборачивалась и улыбалась
