она, обессиленная, осела на землю. Чужая память холодила её сознание. Нисхождение сквозь итерации лжи в царство порочной плоти. Отражение звёзд в ртутном зеркале. Падение, падение, падение...
На другом конце города, Игорь закончил замешивать в эмалированном ведре последнюю порцию раствора. Поднявшись по стремянке, он влил его в высокий и узкий стеклянный сосуд. Толстые стенки сосуда, покрытые белёсыми потёками, отражали искажённое лицо юноши и обстановку небольшой комнаты.
Если бы не топчан -- так с утра и не убранный -- сложно было бы поверить, что среди всех этих механизмов и стеллажей с деталями способен жить человек. Но обитатель этого дома мало в чём нуждался из человеческого -- пожалуй лишь в крохотном уголке, чтобы забыться ненадолго неглубоким сном.
Подождав, пока жидкость в сосуде не успокоится, Игорь закрыл его толстой крышкой, внутри которой явно угадывался сложный механизм. Затем, юноша нажал несколько клавиш на ближайшем пульте, и сосуд осветился изнутри, пронизанный мириадами едва заметных лучей. В глубине раствора начала медленно проявляться массивная деталь.
Когда Игорь убедился, что всё идёт нормально, он прилёг на топчан и закрыл глаза. Странный и жутковатый образ всё никак не желал покидать внутреннюю сторону его век. Там был пульсирующий поток невероятной мощности, возникавший из глубин, не поддающихся осознанию. Поток этот пронзал весь существующий мир и уносился дальше, за пределы доступного мысли. Игорь ощутил как его тело, лишившись веса, приподымается силою потока и устремляется с ним -- как теперь он понимал, из прошлого в будущее. И ещё он вдруг понял, что всё окружающего, всё живущее, умирающее и перерождающееся, всё, что было и что будет называется одним простым словом и слово это -- ...
В дверь позвонили. Слово, оскорблённое чужим появлением, распалось на звуки и скрылось внутри потока, а потом свернулся и сам поток. Игорь обнаружил себя лежащим с открытыми глазами. И над ним не было ничего, кроме поросшего ржавой плесенью потолка.
В дверь снова позвонили. Игорь открыл и в узенькую прихожую вошёл Василий, в начинающей светлеть фотохромной куртке поверх его привычного костюма из жаккардовой ткани. Из внутреннего кармана куртки гость извлёк бутылку портвейна.
-- Поговорить надо,-- заявил он.
-- Ну хорошо,-- кивнул Игорь,-- проходи.
Они прошли и разлили, установив бутылку и два стакана на ящике из-под какого-то особо раритетного прибора. После второго круга, Василий заговорил:
-- Я с тобой о Евгении хотел поговорить. Ты меня, конечно, прости, но мне кажется, что у неё что-то не очень здоровое с головой.
-- Вася,-- покачал головой Игорь.
-- Нет, погоди. Я знаю, что ты к ней особенно неравнодушен, но, всё-таки ты меня дослушай. Ты ведь слышал, что она говорила, и как она говорила. Квадрат с ней, с ересью, сейчас все понемногу еретики, но что если она повторит эту сцену при всех?
Игорь промолчал. А Василий, разлив по третьей и перехватив стакан до побеления костяшек, продолжил встревоженным полушёпотом:
-- Ведь всё пойдёт прахом, просто всё. Нас вычеркнут из современности. Навсегда, понимаешь. Раз и навсегда. Нас никогда и нигде не будут выставлять, а наш артефакт -- его попросту уничтожат.
-- Тяжеленько это будет,-- усмехнулся Игорь,-- столько арматуры.
-- Ничего, справятся. Сам ведь знаешь, когда мы победили солнце, мы справились со всеми пережитками мёртвого искусства. А там тоже попадались крепенькие образцы.
-- Мы?
-- Мы, будетляне. Хотя, конечно, нас с тобой тогда ещё не было.
-- Знаешь Вася,-- Игорь покачал головой,-- мне с какого-то момента начало казаться, что это не "мы" а "они"... А мы... мы это что-то другое. Мне решительно хочется быть другим, таким, чтобы дышалось. Я не знаю, как это назвать.
Василий испуганно посмотрел на своего товарища.
-- Так это что же получается, ты тоже?
-- Не знаю. В ней есть больше, чем безумие. Она -- святая.
-- Что с её святости? Если ей не помочь, она погубит и себя, и нас заодно.
-- Опять же говорю: не знаю.
-- Чего тут знать. Ты просто представь, они все собираются, великие, мудрые, приходят смотреть на дело всей нашей жизни. Мы показываем, мы пересекаем границы, мы уходим дальше даже бесконечного белого, все ликуют, а потом появляется Евгения. И говорит: "а вот вы знаете, господа хорошие, что всё это мертвечина и гниль, ха-ха-ха"... Несомненно, это достойное завершение перфоманса.
-- А что если Евгения права? Что если действительно всё это гниль и мертвечина? Как нам тогда быть? Торжествовать трупные пятна в картинных рамках?
-- А это уже не нашего ума дело. Было положено Новым Искусством, что есть жизнь, а что -- мертвечина. И точка,-- в голосе Василия задрожали нотки негодования.
-- Если так, то зачем тогда всё прочее? Зачем город и жизнь в этом городе? Не проще ли было целиком Вселенную превратить в один Квадрат?
-- Для кого же тогда был бы Он? Кто бы восторгался его величием и совершенством, если не нашлось бы ни пары глаз?
-- Так значит, всё его великолепие без живого человека -- ничто? И, значит, важнее, первичнее и нужнее -- всё-таки жизнь! Настоящая, живая жизнь, а не симуляция, жизнь в духе и плоти, а не отображение. Ведь так!
Василий непонимающе помотал головой.
-- Погоди, разве так можно?
-- А вот и можно. Я понял, понял, что можно именно так, и что нужно так, а иначе -- нельзя. Мы так упорно, так старательно забыть, что на самом деле жизнь -- самоценна в перерождениях созидания и разрушения. Что какую религию, какое искусство на неё ни натяни, она всё равно пробьётся, свободная от любого нашего понимания. Потому что сущность жизни нельзя понимать, её можно только чувствовать.
-- И, стало быть, нельзя изображать никаким образом.
-- Отчего же. Изобразить -- нельзя, а изображать можно. Просто никакое изображение нельзя ставить в ранг иконы. Даже то, что иконами по недоразумению прозвано.
Вася некоторое время сидел молча, разглядывая грани стакана, а потом рассмеялся:
-- Да... никому нельзя говорить... выставка не состоится. Потому что мы все попадём в лечебницу...-- и, встав на ноги, твёрдо добавил,-- я, кажется, тоже.
На следующий день друзья собрались на крыше одного из высотных зданий -- в силу старой своей привычки. Евгения сидела на вентиляционном коробе, свесив ноги, и играла с металлической цепочкой, подобранной неподалёку.
-- Я знаю,-- сказала она товарищам,-- что кто-то из вас может считать меня нездоровой. Наверное, в чём-то оно так и есть. Кто хочет
