ему своей печальной улыбкой, и тогда Игорю на секунду становилось тепло.
И всё уже собиралось закончиться как всегда, но провожатый вдруг остановил девушку.
--Послушай... у меня. У меня есть подарок для тебя.
--По какому случаю? День счастья и радости?-- пьяная Евгения проявляла жестокость в той изысканной манере, в которой могут быть жестоки женщины к неугодным поклонникам.
--Нет,-- Игорь замотал головой,-- нет... просто подарок.
Он протянул свёрток: серая бумага, шпагат -- никаких изысков.
--Богато,-- Евгения всплеснула руками,-- ну давай посмотрим "просто подарок".
Это, несомненно, был пистолет. Собранный из самых разнообразных деталей, с огромным тяжёлым стволом, перемотанный вдоль и поперёк синей изолентой, с кнопкой от дверного звонка вместо спусковой скобы -- это, тем не менее, был пистолет. И, как полагается оружию, он обладал странным очарованием отложенной смерти, пусть и являясь enfant terrible среди своих собратьев.
--А это что?-- девушка округлила глаза.
Казалось, хмель покинул её голову.
--Это деконструктор. Он позволяет взглянуть в глубину любого предмета, сделать его идеальную составляющую на какое-то мгновение ощутимой... К сожалению, сам предмет безвозвратно разрушается и с этим ничего нельзя поделать. Позволь.
Игорь принял деконструктор и, направив на фонарный столб, нажал на спуск. Прибор тихо щёлкнул, и фонарь исчез. На его месте полыхнуло нечто, казалось бывшее всеми фонарями одновременно. В светящихся линиях ничто не напоминало оригинал, но, тем не менее, в них было куда больше. Там были влюблённые, назначившие свидание возле ориентира, имеющего значение только для них. Там были тяжёлые шаги патруля, приминающие скрипучий снег, тень, метнувшаяся куда-то вглубь парка и винтовочные выстрелы. Там были все мотыльки, разом рванувшиеся к своей великолепной пылающей смерти. Там была та самая аптека и множество других аптек, фонарей и улиц. Там было всё.
И это продолжалось чуть больше мгновения.
Евгения, абсолютно трезвая, смотрела туда, где секунду назад стоял фонарный столб и, не понимая ничего, хлопала остекленевшими глазами. В предутренней тишине, казалось, было слышно, как бьются друг о друга её ресницы.
--Это... это...
--Я люблю тебя, Евгения,-- с какой-то горькой укоризной произнёс Игорь, вложил деконструктор в руки спутнице и пошёл, не оборачиваясь, в глубину ночного парка, надеясь на то, что девушка сейчас направит на него свой подарок и превратит во всё, что он хотел бы ей рассказать, но так и не смог произнести вслух.
Превратиться в каждый день, прожитый болью и страстью, в запах не целованных им губ, в тихую ненавязчивую мелодию... Быть, наконец, понятым. Может, поэтому смерть так манит Игоря и ему подобных.
А потом вдруг как-то сразу наступило утро. Евгения лежала в постели, за окном прожекторы рассеянного света проецировали на город подобие дня, прошедшая ночь подобно злой кошке царапалась и кусалась, силясь вырваться из плена черепной коробки.
Комната Евгении казалась тесной даже по меркам неприхотливых к быту будетлян: между узкой кроватью с панцирной сеткой, письменным столом, и шкафом оставалось совершенно немного места. Лишь у торцовой, противоположной окну, стены ничего не стояло. Её, чёрным по штукатурке, делила на четыре части свившаяся посолонь swastika. В каждой из этих частей были изображены swastika поменьше: две, как и большая, по солнцу, две -- против. И внутри у них тоже располагались солнечные кресты и так, уменьшаясь до размера ногтя, они покрывали почти всю стену. Где-то на уровне груди очередная итерация обрывалась недорисованной. Евгения взяла маркер и нанесла ещё несколько символов, продолжая ряд. Ей предстояло нарисовать около десяти тысяч swastika, чтобы завершить итерацию.
Закончив с каждодневным ритуалом, Евгения, одетая в одну лишь ночную рубашку, выскользнула из своей комнаты в длинный гулкий коридор. На этаже жила одна лишь она. Во всём многоэтажном доме -- от силы человек десять. Остальные давно отселились в новостройки, прозрачно-холодные и пустые, сколько народа в них не нагони.
Здесь чувствовалась совершенно иная атмосфера. Пожалуй, никто из местных жильцов не смог бы объяснить, в чём именно заключалась разница. На этажах опустевшего общежития обитали загадочные звуки и запахи, навсегда исчезнувшие из прочих мест. Пол коридоров покрывала шахматная доска из буро-коричневого и грязно-жёлтого кафеля, и среди всех плиток не нашлось бы двух одинаковых.
Трещины, потёки, сколы, разводы, крошки, обломки -- в детстве Евгения играла среди всего этого разнообразия, и узор облупившейся краски представлялся то картой несуществующего мира, то письменами, оставленными специально для маленьких девочек, которые одни умеют читать подобный шифр.
Потом, когда потолки стали ниже, а путешествие из одного конца коридора в другой перестало занимать целую вечность, волшебство, большею частью, выветрилось из дряхлых стен, но даже мизерного его остатка доставало, чтобы держаться этого места всеми законными и незаконными способами.
В санузле ряд умывальников приветствовал Евгению, словно рота солдат на утреннем построении. Девушка никогда не пользовалась одним и тем же два дня кряду, словно опасаясь обидеть кого-нибудь из этого чугунного воинства.
Отражение в высоком -- от пола до потолка -- зеркале, найдённом пару лет назад в одной из покинутых комнат. Евгения провела мокрыми руками по "ёжику". Состроила себе рожицу. Почистила зубы.
--Ноги в третью позицию, руки в подготовительную,-- командует Евгения и подаёт пример отражению, которое послушно повторяет позу.
--Батман, батман меняем ноги, теперь руки во вторую, батман, батман жэтэ...
Евгения смеётся. Потом достаёт из шкафчика пачку сигарет и зажигалку, прикуривает.
--Он был у меня первым,-- девушка выдыхает дым в глубину зазеркалья, лукаво щурится, повторяет, словно смакуя каждое слово,-- Он был у меня первым...
Пожимает плечами. Прижимается к зеркалу сначала одной щекой, потом -- второй, и, с вызовом заявляет:
--Он думал, что был у меня первым. А потом я его любила-любила... любила-любила...-- Евгения поджимает губки и жмурится,-- а потом разлюбила и ушла. К богатому фабриканту. Он был шведом. Нет... Ни в коем случае. Он был американцем и курил толстые вонючие сигары. И читал с утра биржевые сводки в этой... Впрочем не важно. А может быть не к фабриканту? Скажи, тебе нравятся фабриканты?
Отражение презрительно промолчало.
--Вот и мне не нравятся. Давай лучше я ушла к японцу. К японскому учёному. Мне предложили миллион за то, чтобы я украла его сердце. А потом я всех убила... Нет, как-то глупо... Может быть мне уйти к Игорю? Он мастерит смешные игрушки и, наверняка, он ещё мальчик. Я бы учила его разным штучкам...
Отражение скривилось.
--В самом деле... Он ведь зануда, а нам,-- Евгения намотала на пальчик воображаемый локон,-- а нам не нравятся зануды. И ещё у него неприятный голос. Нет, буду гулять
