бересты, вся худая. Дощатые сени зияли широкими щелями, так как многие доски пошли на растопку. Одно стекло подслеповатого оконца было разбито, и дыра заткнута мешком и дранками. Посреди двора виднелась помойная яма, края которой использовались, видимо, вместо уборной.
В избушке царил полумрак. Преети не было дома, но пасторшу это не огорчило, так как он расписываться все равно не умел.
В избе находились Хенна, ее девятилетняя дочь Ауне и две знаменитые курицы, полученные в наследство. Третью загрызла собака барона. На столе видны были остатки завтрака: картофельная кожура, хлебные крошки и на дне глиняной миски немножко синеватого соленого молока. Приторная вонь прелого тряпья и помоев ударила в нос пасторши. Хенна всполошилась. Схватив какую-то мокрую тряпку, она бросилась вытирать ею скамью и тут же пинком отогнала курицу, которая шарахнулась в сторону с диким кудахтаньем, так что хозяйке пришлось перекрикивать ее, отвечая на приветствие пасторши:
— Господи помилуй!.. Добро... препожаловать!.. Я и говорю: видно, высокоблагородные господа едут, раз колокольцы так и заливаются. И не прибрано... Господи! Я ничего не успела... Все у меня тут... Садитесь, госпожа пасторша. Хотя наши скамейки для благородных немножко не того...
— Спасибо. Мне некогда и присесть. Вы, вероятно, слышали, что царь задумал нарушить конституцию. И я приехала просить вас поставить ваши имена вот здесь, под всенародной петицией, посылаемой царю.
Хенна, ничего не понимая, стояла с тряпкой в руке склонив голову набок, точь-в-точь как курица, получившая пинок, которая уже перестала кудахтать и замерла пи месте, глядя на мир удивленным круглым глазом. Наконец Хенна как будто сообразила, в чем дело:
— Ну надо же! Царь уже стал нарушать законы!.. И чего же ему не нарушать, когда он такой высокоблагородный? Такой ведь замечательный, храбрый царь... Но, право же, наши имена можно и не писать... На что там имена этаких маленьких людишек... Пускай уж царя хвалят в церкви... Это ему больше подобает...
— Речь идет не о восхвалении царя, а о том, чтобы выразить ему всенародный протест.
Тут Хенна совсем растерялась. Она не знала, что и сказать. Ауне, положив на стол локти и подбородок и болтая ногами в рваных отцовских стеганцах, лениво раскрыла большой рот и сказала:
— Эта петиция не для того. Никто и не хвалит, а вовсе говорят, что нельзя нарушать.
Ауне слышала об этом в школе и потому лучше матери разбиралась в происходящем.
— Да. Царь изменил своей клятве.
— Неужели он и такое сотворил? Конечно, высокоблагородные люди все могут. Надо же — клятве изменил... Во что вы там вступили? Эти куры... Зима морозная, а хле-вишко-то у нас худой... Ишь ты... Конечно, он милостивый царь...
— Так вы согласны написать ваше имя вот здесь?
— Ну, если госпоже угодно... Хотя имена этаких-то маленьких людей...
Хенна расписалась. Она с трудом выводила буквы и все восхищалась красивой ручечкой пасторши — дескать, такое дорогое перо и этаким ничтожным людям...
— Немного криво получилось... Ну да сойдет для этакого имени. Такие уж людишки: кроме грязи да праха и нет ничего...
Пасторша убрала бумагу и письменные принадлежности в портфель и, поблагодарив Хенну, пошла к двери. Хенна воскликнула:
— Господи помилуй!.. Сами дверь-то... Да уж я отворю... Ваши благородные ручки... такие высокородные ручки... Я уж сразу сказала: кто-то из высокоблагородных едет... У нас ведь тут не больно...
Садясь в санки, пасторша еще слышала путаную, сбивчивую болтовню, пока ее не заглушили заливистые бубенцы да стук копыт.
— Самому царю написали... И конь-то словно ангел господень... В этакую избенку зашла... Небось, и конь-то дворянского рода... Да погоди ты на двор... не поспеешь нешто... Уж и самый порог загадили... Такая белая да румяная госпожа... чтоб тебе, окаянная мокрохвостка, не можешь потерпеть...
V
Царь не принял петиции, но, правда, сказал, что все же он не гневается.
Мели метели.
Человек разглядывал заячьи следы на снегу и рассуждал вслух:
— Вон откуда он пролез. Там, у щели в заборе, надо бы поставить силок.
Но снег запорошил следы, а потом появились новые.
Шла весна. Близился конец столетия.
Вот и лето пришло в Пентинкулма. Пожарная команда изредка собиралась на ученья. Кучер барона побывал на каких-то курсах и теперь передавал свои знания остальным. Барон выдал каждому белую куртку, пояс и каску. Их надевали по воскресеньям, когда устраивались ученья.
А в понедельник с утра начиналась поденщина. Вот наступили и тяжкие дни косовицы, когда на торппаря обрушивался весь ад земельного рабства. В имении барона косьбу проводили как особые состязания. Специально подобранный войт выкашивал дневной урок, и каждый должен был выкосить столько же: если не справлялся сам, так с помощью своей семьи, а если больше не было в семье косарей, так приходилось нанимать кого-нибудь или же работать хоть всю ночь, пока не будет выполнено задание. Барон очень увлекался этими состязаниями. Он ходил по покосу, похваливая или ругая работников:
— Ух, шорт, молодец!.. Так дольжен быть мужчина... Плох мужик... Падает обморок с половина полоска... Нет хорошо...
И уж ради спасения чести каждый старался сверх всяких сил, хотя вечером едва мог дотащиться до дому.
Пересохшие губы слипались, под глазами ложились черные круги. А потом начиналась своя работа. Августовская луна освещала серые стены торпп, где уже спали маленькие дети. А откуда-то с нижнего поля еще слышалось жиканье жадной косы. Иногда коса ударялась о камень, и вслед за тем раздавалось сочное финское словцо. А то слышались и другие разговоры:
— Нет, ты не пойдешь спать. Ты будешь вязать до тех пор, пока я кошу.
— Нет силы больше.
— А, черт возьми, надо. Откуда же у меня берется сила работать дни и ночи?
Заполночь добирались до постели и сваливались замертво. Редко кто мог еще задержаться на минутку среди двора и взглянуть на леса и луга, залитые лунным светом. Как ярко сияет «солнышко торппаря», располагая человека к мечтам! Может быть, это луна родила мечту торппарей — тайно взлелеянную надежду, что когда-нибудь все изменится. Так не может продолжаться вечно.
Тело было раздавлено усталостью. Нога нетвердо нащупывала ступени, но, взойдя на крыльцо, нельзя было еще раз не оглянуться. С озера доносились всплески весел. Неужто Кустаа-Волк рыбачит в такую пору?
Нет, это был не Кустаа. Слышались и женские голоса. Ах да, ведь в пасторат приехали гости. Мужской голос упрашивал кого-то спеть, затем последовал невнятный раз-говор, и наконец женщина негромко запела:
