ребенка необходимо уже вот с таких лет. Само по себе, без труда это не приходит... Потом и я смогу вам помочь, когда девочка станет старше... Смогу посоветовать...
Анна взглянула на пасторшу с покорной благодарностью, но Отто сказал:
— Не на наших камнях мечтать об образовании для детей.
Пасторша уже уходила, но в сенях она обернулась, чтобы легонько пожурить его:
— Ай, ай... Не говорите так. Вспомните Ленрота или Алексиса Киви. Интеллигенция финского народа и прежде, бывало, становилась на путь науки с котомкой за плечами. Лишь твердая вера давала им силы... Кусок соленой баранины да сухой домашний хлеб в котомке — вот чем всегда довольствовались финны...
Халме сидел на своем низком рабочем столе в рубахе и жилетке. Валенти, который еще не мог помогать ему в портновском деле, резал старое, вконец изношенное платье на узенькие полосочки, из которых Эмма плела половики. Лучшие куски этого старья были уже отобраны на заплаты. Когда пасторатский Тэхти, звеня бубенцами, свернул с большака во двор, Валенти было приказано живо убрать тряпье и сидеть за дверью на кухне, чтобы быть под рукой, если понадобится. Сам Халме встал и положил на виду на другом столе стопочку книг, полученных от Хеллберга, так что бросалось в глаза название — «Краткое введение в марксизм».
Мастер быстро надел сюртук, повязал черный галстук-ленту и пошел отворять пасторше, которая уже стучала в дверь.
— Добро пожаловать! Это столь же нежданная, как и незаслуженная честь для моей бедной хижины.
Халме поклонился элегантно и с достоинством. Она, улыбаясь, ответила на его поклон.
— Здравствуйте! Ваша хижина вовсе не так бедна. Этот дом — ваша собственность?
— Да, конечно.
—Вот как? Разрешите мне прямо приступить к делу. Вы, наверное, уже знаете о всенародной петиции?
— Кхм... Я в курсе благодаря моим столичным связям. А иначе откуда я мог бы знать?
Пасторша попросту не заметила его язвительного тона. Халме галантно помог ей выбраться из шубы, и они вошли в комнату.
— Так вот. Я пришла, чтобы просить вас подписаться под этим документом.
Халме подал ей стул и сам сел напротив. Он взглянул в окно и легонько откашлялся.
— В принципе я отношусь к задуманной петиции положительно. Но только здесь допущена одна ошибка. Трудовой люд совершенно обойден, оставлен в стороне. Писатель Курикка, выступивший с замечанием по этому поводу, стал жертвой оскорблений и даже прямого насилия.
Пасторша изумилась, пожалуй, чуть-чуть притворно.
— Как же отстранен? Я вот целый день езжу имение по домам тружеников. Подписи принимаются от всех — от рабочего люда, как и от прочих.
— Я говорю не о подписях, а об организации: доверенные представители трудящихся не были включены ни в одну комиссию.
— Но туда никого не избирали по партийному признаку. Ведь комиссии образованы не партиями, а частными лицами. Как можно допустить хотя бы мысль о том, что кого-то хотят исключить из этого движения? Ведь оно как раз и стремится охватить весь народ! Курикка был избит потому, что выступил, по существу, против самого движения, а вовсе не за то, что он редактор газеты «Тюемиес».
— Кхм... Простите, но мое мнение прямо противоположно. Курикка выступил не против петиции, а против определенного отношения к трудящимся. Он писал, что рабочим незачем включаться в это дело, когда им отказывают в уважении, когда ими попросту пренебрегают.
— Ну, это уж слишком. Наш народ так мал, как же можно нарочно оставлять в стороне часть его, особенно теперь, когда приходится вести столь неравную борьбу.
— Вот и я о том же думал — и с большой тревогой. Осмелюсь утверждать, что для меня отечество всегда было высшей путеводной звездой, и потому я так удручен, видя, какой — по близорукости — ему наносят ущерб.
Пасторша взглянула на Халме, стараясь скрыть невольную улыбку. Затем она достала свои бумаги и, разложив их на столе, сказала:
— Следовательно, в самом главном мы с вами не расходимся. Значит, вы все-таки подпишетесь?
— Как частное лицо я, конечно, поставлю свое имя. Но прежде я хотел бы ознакомиться с текстом петиции.
— Вот копия.
Халме уже и раньше читал петицию, опубликованную в газете, но тем не менее он тщательно прочел всю петицию от строчки до строчки, взвешивая каждое слово.
— Так. Конечно, кое-что следовало бы изменить, но ведь теперь уже поздно.
Он взял перо и аккуратным, каллиграфическим почерком вывел свою фамилию.
— Я уже сказал, что подписываюсь не как представитель трудящихся, а просто как частное лицо.
Пасторша поблагодарила его и поспешила возразить:
— Не как частное лицо, а как представитель народа Финляндии. Точно так и все мы поставили здесь свои имена. Но где же госпожа Халме? Ее подпись тоже нужна.
Тихая, привыкшая сторониться людей, Эмма сидела на кухне, потому что Халме не пригласил ее в комнату. Она питала к мужу такое почтение, что сама не посмела даже войти поздороваться с пасторшей. Халме отнюдь не был домашним тираном, но Эмма добровольно искала подчинения. Портной открыл дверь на кухню и позвал:
— Мать.
Эмма вошла, подписалась, ответила на любезные фразы пасторши и, поклонившись, снова исчезла на кухне.
Халме проводил пасторшу до саней, усадил, поправил полость и сказал:
— Надеюсь, при следующих испытаниях мы поймем, что лишь единый духом народ может выдержать все удары.
— О том и речь... Ведь мы уже поладили.
Сани тронулись, и пасторша, прощаясь, весело защебетала и заулыбалась, словно желая этим отделаться от неприятной правды. Халме вернулся в дом, снял сюртук, снял галстук и положил книги па прежнее место. Пасторша их даже и не заметила. Потом он снова сел за работу, и Валенти вернулся к своему делу. С минуту мальчик молча резал тряпочки, а потом спросил с почтительным смирением:
— Госпожа приезжала к мастеру советоваться о делах?
Халме вдевал нитку в иголку, держа ее против окна, и ответил небрежно, не отрываясь от дела:
— Судя по ее поведению, нет.
Нитка попала в игольное ушко, и портной продолжал уже другим тоном:
— И это наносит ущерб отнюдь не мне, а им и, к великому сожалению, отечеству.
Последней оставалась избушка Леппэнена. Пасторша сомневалась, стоит ли заезжать туда, но, поскольку важно было иметь побольше подписей, она все же решила завернуть. Хотя эта батрацкая избушка принадлежала богатому имению, она даже снаружи выглядела так жалко, что казалось просто чудом, как она еще не развалилась. Кровля была из
