Мне от нее не было защиты... И потом... мы тоже кое-что знаем. Объявят русский закон, а по нему будет раздел земли. Спрашивается, чем же эта беда так уж страшна?
Пасторша искренне удивилась:
— Кто вам это рассказывал?
— Не помню... Есть люди, которым все известно.
— Мне это тоже известно. Такие слухи распускает Бобриков, чтобы расколоть народ. Видимо, он отчасти добился своего. Как вы можете верить подобным россказням?
Алина сказала из-за печки:
— Можно другим россказням верить, а можно и этим. — Стало быть, вы полагаете, что я лгу?
У печки загремели котлы и противни и, покрывая этот шум, прозвучал резкий, раздраженный голос:
— Ничего мы не полагаем... Не все ли нам равно, что говорят... Все равно погонят из родного дома на все четыре стороны... Цари да конституции не для таких людей, как мы. Наша конституция — слово хозяина Теурю: убирайтесь вон, чтоб вашего духу не было!
Дыхание госпожи стало прерывистым. Она никогда не терпела возражений, а то, что она слышала сейчас, было вдвойне возмутительно.
— Ваши дела с Теурю сюда не относятся. Сейчас речь идет о родине, о земле отцов.
— Вот, вот, именно об этом самом.
— Я в ваши ссоры не вмешиваюсь. Я только думала, что общая беда всего народа не может не взволновать и вас. Но я вижу, что ошиблась, и мне лучше уйти.
Пасторша встала, презрительно глядя на Анттоо своими красивыми, выпуклыми глазами. Ее стройная фигура еще больше выпрямилась, когда в дверях, обернувшись, она сказала:
— Родина не просит исполнения долга. Она требует этого.
Выйдя в сени, она услышала на другой половине звон цепей, топот и странное лопотанье и смех.
Кучер понял по виду госпожи, что лучше не спрашивать ни о чем, и с покорной предупредительностью постарался усадить ее в сани. Но пасторша резко вырвала у него полость, когда он хотел было укрыть ей ноги.
Они поехали. Кучер даже поежился, чувствуя, как за спиной у него назревает гроза. Ведь на ком же ей сорвать сердце, как не на нем! К несчастью следующей на их пути была избушка Кустаа-Волка. Пасторша даже подумала было проехать мимо, но все-таки решила сделать попытку. Встреча с ним была очень похожа на ту — у Лаурила. Как и тот, Кустаа сидел за работой. Он примостился в углу, и пальцы его сучили леску, протянутую через всю избу в другой угол.
— Добрый день.
— Так, так.
— Я сказала: добрый день.
— А я слышал.
— Я приехала просить вас подписаться под всенародной петицией, которая будет послана царю.
— Я под этим своего имени не поставлю.
— Почему?
— Против царя писать нечего. Это ясно как день.
— Но царь нарушил свои монаршие заверения. Поэтому и собирают петицию.
— Мало ли чего собирают. Царь может нарушать, что захочет. Он самый вседержавный император и великий князь. Это должно быть ясно каждому, так что тут и комар носу не подточит: царь сказал — и баста. Царь имеет право хоть всем нам головы поотрубать.
— Выходит, по-вашему, царь имеет право даже нарушать свои клятвы?
— Ну-у, этого я пока еще не знаю. Об этом лучше поговорим потом, когда я летом с ним повидаюсь.
— Где же вы его увидите?
— А здесь. Он прислал весточку, что летом приедет ко мне рыбу ловить.
Кустаа не сводил глаз со своей лески. Пасторша распахнула дверь:
— Прощайте.
— Ладно, ладно.
По дороге в Канкаанпээ пасторша резко заметила:
— Почему конь у вас скачет? Вы что, не умеете править?
Кучер не знал, что и делать, потому как Тэхти бежала ровнейшей рысью. После Канкаанпээ от сердца у пасторши немного отлегло — там она сразу получила подписи. Кустаа Канкаанпээ подписал тем более охотно, что он был немножко на взводе. У него вошло в привычку согреваться в морозные дни пуншиком из хозяйственного спирта. Он рад был доставить удовольствие пасторше. Даже так разошелся, что стал ругать русских и царей и сказал, что «их нужно только топором по лбу и конец».
Дальше все пошло гладко. Викки Кивиоя расписался крупными буквами и сказал:
— Так, я думаю, вышло разборчиво. Пусть и царь прочтет, что думает Викки о законах Финляндии.
В Кививуори пасторша совсем забыла о своем дурном настроении. Наконец-то чистый, опрятный дом, где можно спокойно сесть, не опасаясь брошенного детьми на стуле обмусоленного куска хлеба. Анна просто восхищала пасторшу. А до чего же чистенькая ее малышка-дочурка! И уже обучена хорошим манерам. Вышла и так красиво сделала книксен.
От умиления пасторша стала разговорчивой. Только Лина все время боялась, как бы Отто не начал говорить непристойности. Но напрасно она сомневалась в тактичности мужа. Отто вел себя безукоризненно, хотя и возражал против петиции. Он считал, что царь ее просто не примет.
— Но ведь даже царь не может пренебречь волей целого народа.
— По всей видимости, может, и очень даже просто.
— А что за человек этот Кустаа-Волк? Что он, какой-нибудь русофил? Отказался дать свою подпись и даже не стал разговаривать серьезно.
— Ну, он вообще чудила.
— Чудила? Что это значит?
— Да примерно то же, что и балабол.
— Балабол... А что такое балабол? Чудила и балабол... это слова народного языка? Народ их вообще употребляет?
— Случается. Их можно услышать от кого угодно.
— Стало быть, чудила — это тот, кто не говорит серьезно... То есть в некотором роде невежливый?
Отто рассмеялся.
— Да, уж чего-чего, а невежливости у Кустаа хватает... Нy и не только... Он парень со всячинкой... А вообще-то он — бука.
— Бука? Но ведь бука значит неразговорчивый. Бука не должен быть непременно невежливым.
— Но у Кустаа это есть... Таким он был с малолетства. Теперь, когда мать умерла, ему приходится поневоле обращаться к людям, чтобы испекли хлеб, а то, бывало, он ни у кого ничего не просил.
Потом пасторша стала хвалить порядок и чистоту в доме. Анна слушала почтительно и немного печально. В присутствии супруги пастора она старалась показать свою религиозность. Когда пасторша восхищалась Элиной, Анна скромно молчала, но сердце ее таяло. В разговоре она со вздохом упомянула и царствие небесное.
Наконец пасторша собралась уходить, но от дверей еще вернулась и предложила:
— Послушайте... Вы непременно пошлите девочку в школу. Надо дать ей образование. Нам нужно просвещение на широкой основе. И готовить
