и барон; языковый конфликт, по-видимому, был забыт. Встречая гостя, пастор с супругой выбежали во двор, прямо на снег. Такая честь была оказана только барону. Остальных господ и хозяев с их женами встречали в передней. А Халме так и не пригласили. Он сидел дома и от огорчения читал «Тюемиес». Потом достал еще книжечки, полученные от Хеллберга, и углубился в чтение. Наконец он сказал Эмме и Валенти — ученику:
— Господ этой страны, видимо, вовсе не интересует, как относится к судьбе отчизны беднота. Мне горько как патриоту, но я боюсь, что беднота в свою очередь тоже перестанет интересоваться судьбой отчизны. Я пытался раскрыть людям глаза на бедственное положение страны, ибо сейчас как никогда необходимо единение: должна быть одна родина, один народ. Да. Иначе все лучшие, благороднейшие усилия окажутся бесплодными... Поистине, вот когда надо воскликнуть: о несчастная родина!
Он встал и несколько раз прошелся по избе.
— Послушай, Валенти. Я не хотел бы после всего сказанного говорить тебе о беспорядке, в котором находятся мои рабочие принадлежности.
Голос Халме звучал строго, и мальчик начал оправдываться:
— Я не трогал ваших вещей, мастер... Кто их перемешал? Я за весь день ни разу... И вчера тоже... Я все положил, как вы велели...
— Ты знаешь, что мать их не трогает. Знаешь также, что и я не бросаю их небрежно. Знаешь и то, что никто чужой их не коснется. Из этого тебе следовало бы сделать вывод, что виновником мог быть лишь ты. И далее, тебе следовало бы сию минуту сообразить, что ты, стало быть, лгунишка. А также тебе не трудно догадаться, что лгать стыдно, а лгать мне в глаза — безусловно запрещено. Прошу тебя принять меры к тому, чтобы впредь надобность в такого рода беседах между нами не возникала.
Испуганное лицо мальчика упрямо хранило выражение обиженной невинности, но он стал уверять, что оправдает надежды мастера. Сам же мастер поднялся выше этих мелочей жизни и, отдавшись своим глубоким мыслям, глядел в окно на мерцающие вдалеке огоньки деревни, стараясь увидеть за ними грядущее—судьбу родины.
В пасторате возбужденно совещались. Кто возьмется собирать подписи по деревням? Наконец договорились. Пасторша взяла на себя деревню Пентинкулма. Другие разделили между собой весь остальной приход. Всё решали главным образом господа. Богатые крестьяне здесь лишь представляли «народ». Они чувствовали себя крайне неловко и больше молчали. Хозяин Кюля-Пентти смотрел на свои новые сапоги, как будто удивляясь: откуда они появились на его ногах? Хозяин Теурю тщательно взвешивал каждое свое слово, стараясь сохранить полнейшее хладнокровие. «С царем тягаться — дело не такое простое. И что это за слухи об этом русском законе? Тут, пожалуй, можно потерять и земли и всю собственность, ежели царя раздразним». Их жены робко пили кофе, не говоря ни слова. Им было трудно привыкнуть принимать чашки раньше господ и тем более раньше барона. Они ведь еще ни разу не видели барона вот так, за столом, как простого человека. Прежде, бывало, он лишь на миг появлялся перед ними осанистым барином и коротко высказывал непререкаемое решение по делу, о котором его просили. Красивая у барона борода. И вообще видный мужчина. Он говорил на своем ломаном финском языке, убеждая, что нельзя отступать:
— Ни один дюйм. Ни один полдюйм. Закон остается нерушим. Это исполнять сам, это требовать от других. Также император. Император нет плох. Министры плохой. Они обманывают император.
Это мнение поддержало большинство присутствующих. Царь обманут своими министрами, и когда петиция сообщит ему волю народа, он отменит манифест.
Барон имел основания говорить так. Его близкие родственники служили в русской армии. Они служили, конечно, не России, а императору и великому князю. Поэтому хотелось думать, что император не желает Финляндии зла. Зло идет от русских министров.
Оставалось еще выбрать человека в делегацию, которая доставит петицию царю. Пасторша сама мечтала о таком поручении, но, разумеется, об этом нечего было и думать, так как на ее пути стоял глупый предрассудок, что общественные выступления—не женское дело. Да, если в деревне и в приходе нужно создавать какие-нибудь союзы, то прежде всего женский союз!
О своей мечте она не говорила ни с кем. Подавляющим большинством голосов был избран барон. Практичные крестьяне, не сговариваясь, сообразили, что все расходы по петербургской поездке он возьмет на себя. Не станет же барон устраивать сбор пожертвований — этого ему достоинство не позволит. А выбери они кого-нибудь попроще, так с них же первых потянут деньги на дорогу.
Заговорили об отечестве, о его бедственном положении.
— А вы знаете, кто-то распускает слухи о разделе земель?
— Да, такие толки ходят.
— Это выдумка Бобрикова.[21] Он умышленно смущает народ, но все равно ничего не добьется.
— Удивляюсь я этому Курикка. Он выступил в своей газете против петиции, преждевременно раскрыв наши планы. Было бы ужасно, если бы он пользовался хоть каким-то авторитетом. Но рабочий люд его не слушает. Даже социалисты осудили его.
— Полусумасшедший оригинал. Его даже поколотили, вышвырнув из Аркадии. И поделом.
— Надо неустанно вести просветительную работу в народе. Такие слухи опасны — ведь народ прост и доверчив.
— Да... Оно конечно... Этак-то человек и над своей собственностью не властен.
Хозяйка Теурю сидела, как аршин проглотила и почти не раскрывала рта. Пасторша старалась занять женщин и подходила то к одной, то к другой.
Хозяйке Теурю она сказала:
— Нужно создать у нас в деревне женский союз. Ведь от нас, женщин, многое зависит. Положение такое, что и мы должны быть сознательны.
— Да... Конечно, союзы-то этому делу вроде как помогают... Так же вот и союз молодежи...
Собрание заканчивалось, и на душе стало легче. Все-таки хоть что-то сделали. Появилась надежда. Хотелось верить, что петиция спасет положение. И когда гости поздно вечером собрались уходить, пастор предложил спеть национальный гимн — «Песню родины». Все господа охотно согласились, но из крестьян мало кто знал слова.
Когда пасторатский батрак в берестяных лаптях на босу ногу выбежал на минутку во двор, он услышал в господском доме громкое пение. Засыпав чистым снегом оставленный на сугробе след, парень побежал обратно в избу и сказал другим батракам:
— И-их, мать честная! Ну и перепились же господа. Горланят песни, аж стекла дрожат.
IV
Пасторский рысак, вороной, в белых чулочках, мчался от торппы к торппе. На козлах восседал кучер, а сзади в санках сидела пасторша, укутанная в
