Но ты посмотри, что за конь! «Лети мой конь ретивый, уж небо потемнело, а до дому дорога длинная-длинная...» «За что меня в крепость, за что в кандалы? Ведь зла никому я не сделал... Что в карты выиграл, то пропивал...» Спой и ты, Тимофей... Ну, давай! Как это? «Оотси тсоорниа!..» Хехе... По мне, русский ли, кто ли... Ты торговый человек... И я с тобой готов торговать. Нужно тебе молодку на ночь? Я для тебя добуду.
— Ах, плитушки, плитушки... Золотые плитушки... Коробейник Тимофей, пей, да дело разумей. Во и боле ничего...
— Каксимне плитуски... фински... плитуски... Трэй-яй-я-ля-ля... ах! Ты только посмотри, Тимофей, как конь ногу ставит!
Показалась деревня, и Викки снова хлестнул рысака. Тимофей въезжал в деревню так, что только ветер в ушах свистел. Коробейнику только того и надо было: все заметили его приезд. Он остановился у Канкаанпээ, где принимали русских коробейников, хотя барон и смотрел на это косо. Не в силу национальной неприязни, а из соображений нравственности. Бродячие торговцы казались ему подозрительным народом. Поговаривали, что некоторые деревенские щеголихи за платки и материю платили не деньгами. Однако Тимофей не походил на других. Он был женат и в поездках, видимо, скучал по семье. Часто он даже раздавал деревенским ребятишкам гостинцы, вспоминая о своих детях.
Сразу же в избу Канкаанпээ набилось полно народу. У большинства не было денег на покупки, но материями все любовались. Анна Кививуори купила дорогой, красивый отрез на платье дочери. Это все заметили, хоть Анна и старалась не привлекать к себе внимания. Халме тоже накупил немало, но на то ведь он и портной. Впрочем, он и для себя купил отрез на костюм.
— И еще один вопрос. Я читал, что царь намерен отменить конституцию Финляндии.
Брови Тимофея поднялись к самым волосам.
— Этого я не знаю. Не могу знать. Где уж какому-то маленькому Тимотею... Другое дело — русский закон. Не конституция, а земельный закон. Арендуемая земля перейдет в руки тех, кто ее арендует... Только финские князья этого не желают.
— Какой еще русский закон?
— Закон о земле. Царь издал. А финским баронам не нравится, чтобы крестьянин получил свою землю.
Как ни старался объяснить Тимофей, его знание языка было слишком ограниченно, и слушатели понимали его весьма смутно. Возможно, это и было целью Тимофея. А может, он и сам неясно представлял, о чем толкует. Когда спрашивали о манифесте, о котором люди только сейчас услышали от Халме, Тимофей разводил руками. О конституции «маленький Тимофей» ничего не знал. Он о ней даже не слышал. Но вот закон о земле царь хотел издать, а финские бароны противились этому.
Неужели царь намерен сделать торппарей независимыми? Это казалось невероятным, и Халме сказал:
— Едва ли от царя можно ждать такого решения. Речь идет о чем-нибудь другом.
— Почем ты знаешь? У царя-то не убудет, если эти земли раздадут. Но ясно, что господа встанут на дыбы. Теперь надо быть начеку.
— Я, конечно, все могу выяснить у товарищей в Хельсинки.
В тот вечер люди засиделись у Канкаанпээ допоздна. Говорили, разумеется, не только о земельном законе, а обо всем на свете, потому что в те времена, когда главным источником новостей для простого народа были слухи, русские коробейники служили также некой заменой газет.
Люди добродушно подшучивали над ломаным финским языком Тимофея, смеялись его болтовне. Ведь русские коробейники да еще иногда случайно заходившие в деревню итальянские шарманщики были для них единственной возможностью соприкосновения с большим миром. К ним относились с добродушной снисходительностью, вроде как к ручным животным. Смеялись над их бойкостью, над их жестикуляцией, восхищались их ловкостью и проворством, но когда восхищение, казалось, заходило слишком далеко, говорили:
— Так-то оно так, конечно... Ну а ежели, к примеру, надо взвалить на сани комель спиленной сосны? Послать такого в лес — он, пожалуй, утонет в снегу.
А если коробейник был молод и красив и женщины проявляли к нему чрезмерное внимание, то некоторых это, конечно, сердило. Тогда кто-нибудь из молодых мужчин говорил:
— Ходит петухом, мошенник! А стоит вынуть нож из ножен да щекотнуть разок, так и весь форс пропадет. Посмотрим, какой у него будет вид, когда его понесут...
Но Тимофея никто не думал посылать в лес на вывозку сосен, и у него не было причин бояться финского ножа. Он был уже пожилой человек и давний знакомый, так как заходил в деревню не первый раз. В избе то и дело слышался добродушный смех. Иные пытались говорить с ним по-русски, а он время от времени с успехом повторял свой коронный номер: «Куккуу, куккуу, кайк-киа, куккуу, саймиа-раймиа юрнутта».
Сын Канкаанпээ, Элиас, хитрый чертенок, тоже развлекался по-своему. Он передразнивал Тимофея, а стоило тому зазеваться, воровал у него товары. Коробейник каждый раз всерьез огорчался, хотя мальчишка всегда ему все возвращал.
На другой день торговец уехал, но после него, кроме проданных товаров, остался слух, переходивший теперь от торппы к торппе, от избушки к избушке: «Будет русский закон, и всю землю разделят. Торппы отдадут торппарям без всякой платы, а другим дадут наделы из земель помещиков и богатых хозяев».
Но вскоре Халме развеял эти слухи. Он встречался с людьми и каждому объяснял, что происходит:
— Я буду следить за обстановкой. Посмотрим, какие меры примут руководящие круги. Думается мне, надо Хеллберга послать в Хельсинки для связи. Я оплачу его поездку.
Халме не отличался столь буйной фантазией, как его ученик. Он действительно собирался предпринять что-нибудь в этом роде, но тут пришла газета «Тюемиес» и сорвала все маски. Курикка выступил со статьей против петиции к царю, потому что к составлению ее не были допущены представители рабочих.
Халме узнал, что в пасторате что-то затевается: туда кого-то приглашают, о чем-то договариваются. Халме предполагал, что его тоже позовут. Так, наверно, и было бы, но статья Курикка вызвала целую политическую бурю, пастор с женой, верные суометтарианским взглядам, решили не приглашать Халме. Им сообщили, будто Халме где-то сказал, что Курикка прав.
Этому они, конечно, большого значения не придали, но недавние столкновения барона и Теурю с торппарями были свежи в памяти, а Халме и о них высказал свое особое мнение. Раз барон и Теурю были приглашены в пасторат, приличнее было Халме не звать. Разумеется, барону безразлично, что бы ни говорил Халме, но Теурю — другое дело.
Однажды вечером в пасторате состоялось тайное собрание. Съезжались люди со всего прихода. Явился
