мировых делах — о том мире, который начинался где-то за ригой. Разговаривали младшие братья, Аксели же, который целую зиму ходил в школу и знал неизмеримо больше братьев, снисходительно слушал их болтовню и брал на себя роль третейского судьи, если возникали споры:
— Да нет... Мерин — это холощеный жеребец... И сивым быть ему вовсе не обязательно. Он может быть даже вороным. Так и в книгах написано. А «сивый мерин»— это просто так говорится...
— Какой же он мерин, если он вороной?
— Ну, раз я говорю тебе, что в книгах так... Все равно, какой масти, а только холощеный. И не протягивай руку: тут оставлено по три куска на каждого, а ты свое уже съел...
Аку частенько бунтовал против власти старшего брата. Но когда вдруг из-за риги, из-за верхушек елей в ясной синеве летнего неба показывалась черная грозовая туча, ребята забывали обо всем и тревожно поглядывали на нее. При первых ударах грома они бежали в избу. Аксели проверял, закрыты ли вьюшки, чтобы молния не проникла и дом через печную трубу. Братьев он рассаживал в разные углы, подальше от окон, а сам оставался наблюдать за происходящим. Малыши сидели не шевелясь и беспокойно спрашивали:
— Куда она идет?
— Прямо на нас прет.
Аку был оптимистом и, хотя ничего не видел, высказывал предположение:
— Навелно, ее плонесет столоной, над пастолатом.
Аксели беспокоился за всех, и пустая, глупая уверенность брата возмущала его:
— Небось, я-то вижу!
В избе становилось темно, как будто наступили сумерки, потом ослепительно вспыхивала молния, ударял гром, и оконные стекла жалобно звенели. Тогда никто из братьев не смел произнести ни звука и каждый смотрел и свою сторону. Не хотелось встречаться глазами друг с другом. Затем налетал воющий ветер, и в окно ударяли первые крупные капли дождя. Вспышки молний и удары грома следовали друг за другом непрерывно, и три маленьких мальчика сидели в избе, затаив дыхание, неподвижные, как изваяния Будды. Постепенно промежутки между вспышками молний и громом все увеличивались h ребята с чувством облегчения снова начинали разговор.
Иногда отец с матерью тоже приходили домой среди дня, потому что в дождь нельзя косить. Но это было самое досадное, потому что недоработку приходилось потом возмещать и, таким образом, тратить два дня вместо одного. Для Юсси, правда, пастор старался найти какое-нибудь другое дело, но с женщинами считались меньше, и Алма нередко уходила домой с половины дня.
Юсси строил игрушечную избушку для дочери пастора. Он уже заканчивал постройку, когда хозяйский сынок заинтересовался избушкой и потребовал переделать ее в кирпичный домик.
— Да-а... я, наверно, не сумею. А какой он?
— У него крыша из печенья, а оконные стекла из леденцов.
Юсси улыбнулся криво от злости. Много было на свете вещей, которых Юсси не одобрял, но особенно — глупые фантазии, не имевшие ничего общего с жизнью. Мальчишка позвал мать. Пасторша жалобно сказала:
— Я с ним измучилась. У него на день тысяча капризов.
Пасторша говорила таким тоном, словно считала, что Юсси сочувствует ей и разделяет ее взгляды на воспитание детей. И Юсси, разумеется, поддакивал ей:
— Да уж это точно... С ними голова кругом пойдет...
— Нарежьте из картона квадратиков наподобие печенья и обейте...
Юсси так и сделал, и мало-помалу домик стал пряничным. Мальчишка все вертелся рядом и то и дело хватал из-под рук инструменты. Это сердило Юсси. Сначала он пытался уговаривать по-хорошему:
— Отдай-ка сюда... Я только что наточил... Порежешься еще...
Но балованный барчонок не унимался и все норовил схватить инструмент. Тогда Юсси, покосившись, сердито прошипел:
— Ну, возьми... возьми в руку... В жизни я не видел такой липучей козявки!
Впрочем, Илмари не был злостным озорником, другим работникам он даже нравился своей непосредственностью. Но Юсси не терпел в детях никакой распущенности. Зато нейти[18] Айно была тихой и очень послушной девочкой. Пасторша, разумеется, дала детям исконно финские, даже калевальские, имена, но все же дочку звали в семье обычно Ани — на шведский манер.
Пастор сам давал сыну уроки — что-то вроде начальной школы на дому. И не раз те, кто работал во дворе, видели, как мальчонка, едва его позовут на занятия, согнувшись в три погибели, спешит укрыться в зарослях ольховника. Работники в таких случаях держали сторону мальчика и не выдавали его.
Илмари должен был, между прочим, учить наизусть «Сказания прапорщика Стооля».[19] Однажды он появился возле работающих и, увидев лежащую на камне старую, заплатанную куртку Юсси, надел ее на себя, оставив один рукав пустым. Став на камень, с шапчонкой в протянутой руке, он начал читать удивленным батракам:
— Люди добрые! Найдется ль кто охотник среди вас, чтоб послушать гренадера? О старинных днях рассказ... Руку в битве я утратил, а другая вот дрожит...
— Ишь ведь, взбредет же этакое в голову...
Из-за пряничного домика Алме однажды пришлось играть с пасторскими детьми. Под вечер начался дождь, и управляющий не мог найти для нее никакого дела. Пастор сокрушался:
— Ах, какая досада... И мешки уже все заплатаны?
— Все.
Разумеется, у самой Алмы и в голове не укладывалось, что какой-нибудь час недоработки хозяева не могут ей простить. Но тут, как по заказу, явился Илмари и заявил, что им для игры необходима ведьма.
— Мне некогда,—сказала пасторша. — Иди попроси Эмму.
— Эмма не подходит. Она ничего не умеет, не говорит. Только смеется.
Тут мальчик заметил Алму и начал требовать в ведьмы ее. Сперва над этой просьбой посмеялись, но потом пасторша сообразила:
— А почему бы вам не пойти, в самом деле? Поиграете, пока ему не надоест. Это много времени не займет. Вот и зачтем вам этот день. Все-таки лучше, чем завтра нам снова выходить на работу.
— Может, я не сумею?
Пасторша только махнула рукой, смеясь:
— Идите, идите. Посидите с ними. И отдохнете. Больше от вас ничего и не потребуется. Зато у меня будет хоть минутка покоя. Мне роль ведьмы, признаться, уж надоела.
Алма пошла к детям, хоть ей было стыдно таким странным способом отрабатывать поденщину. Но дело оказалось совсем нехитрым. Гензель и Гретель сидели в одном углу, а она — в другом. Дети ели булку, которую она им давала, нарезая маленькими ломтиками. Время от времени надо было подходить и ощупывать палец мальчика, который тот выставлял согнутой костяшкой. И каждый раз надо было удивляться, почему они
