к ней: лижут ее руки, мычат, будто жалуются, и сами жалеют ее.
Проснется Юван, скучно ему, что никто не слушает его, пойдет, найдет Огафью, растолкает оленей, приведет ее домой да снова набьет.
Плохо живет Огафья. А куда пойдешь? Увозил раз ее старик Номин, да Юван такой шум учинил, чуть юрту всю не раскидал, забрал Огафью. Родных нет у Огафьи, другие боятся Ювана. Вот и жила она, слушала ругань да носила побои. А куда денешься? Все равно Юван найдет. Думали все, что стариком будет Юван лучше, перестанет буянить — да нет! Замечает Огафья, что он еще злее стал.
Раз ушел Юван на охоту, долго его не было. Огафья взяла чуман да пошла в лес к зверям. Пойду, думает, попрошу у зверей воды, которую они пьют, может, напившись ее, Юван добрее будет. Долго встречи ждать не пришлось. Видит, лиса хвостом виляет. Ушки навострила. Обхитрить кого-то хочет. Увидела Огафью — поклонилась низко.
«Лисанька, — говорит Огафья, — дай мне воды твоей, которую пьешь. Может, сердце лучше будет у моего Ювана».
«Не жаль, Огафьюшка, да только хитрить он перед тобою будет». — «Не беда! Хитрость тоже нужна человеку. Может, зло и пройдет у него». — «На!» — И лиса налила ей воды своей.
Идет дальше Огафья. Смотрит, соболь с дерева на дерево прыгает. Остановился у дупла и смотрит на Огафью. «Зачем пожаловала?» — спрашивает. «Да хочу воды у тебя попросить, которую ты пьешь. Может, Юван добрее станет».
«Стоит ли идти! Принес бы сам. Да ведь попробует он моей воды, все время будет в работе.
«Не беда, — говорит Огафья, — работа не портит человека». Дал ей соболь своей воды.
Идти дальше стало труднее, бурелом кругом, лес гуще. Слышит Огафья треск в лесу. Подходит — медведь! С корнем деревья вырывает — берлогу строит. Увидел Огафью — остановился.
«Какими судьбами?» — «Да вот пришла к тебе воды просить. Ювана своего хочу напоить, может, зло у него и пройдет». — «Да, зол он у тебя. Но ведь моя вода сделает его еще сильнее». — «А разве не нужна ему сила?» — говорит Огафья. «Да ведь кому как? Кто гордится ею, а кто озорует. На, бери, для тебя мне не жалко!» — И медведь налил Огафье в чуман своей воды.
Долго шла по лесу Огафья, пока встретила лосиху. Мычит лосиха, бегает беспокойно, плачет. «Зачем Огафья пожаловала?» — в слезах спросила лосиха.
«Да горе у тебя какое-то?»
«Ох, горе! Горе! Лосенка я своего потеряла. А ты что здесь делаешь?» — «Да, не вовремя, наверное, я пришла. Хочу воды у тебя просить для Ювана. Может, не такой злой будет».
«Не жалко, Огафьюшка, да сердце очень мягкое у него будет. Обиды терпеть не сможет. Жалости много будет. Добрый станет. А разве мужику таким надо быть?»
«Да, этого у Ювана и нет! — наверное, впервые за всю свою жизнь улыбнулась Огафья. — Без добра плохо жить человеку. Но куда ты мне ее нальешь? Чуман у меня один. Тут и лисья вода, и соболья, и медвежья». Думала, думала Огафья, куда налить лосиной воды, да так всю вместе и слила в один чуман. Поблагодарила она лосиху да скорее отправилась домой.
Наверное, уже и Юван вернулся. Снова заболело сердце Огафьи. Снова страшно идти домой. Только стала подходить к юрте — видит, белки в разные стороны но деревьям несутся, соболь отпрыгнул в сторону. Догадалась Огафья — Юван идет. Села за куст и сидит, ждет, что будет. Как и прежде, закричал Юван на Огафью на весь лес, а она прижалась и сидит ни жива, ни мертва.
Покричал, покричал он и ушел. Видно, устал очень. Спать лег. Вошла Огафья тихо в юрту. Поставила чуман со звериной водой, и не успела она опомниться, как проснулся Юван, да как крикнет, и не стало вдруг Огафьи, а зайчиха большая сидит под столом и дрожит вся. Глазам своим не верит Юван. Огафья стояла, и нет ее. Куда делась? Схватил он сгоряча воду и выпил всю из чумана. Да тише вдруг стал.
«Огафьюшка, — крикнул. — Иди сюда, Огафьюшка!» А Огафьи и нет. Сидит только под столом зайчиха да лапками слезы вытирает. Взял ее на руки Юван да начал гладить. Догадался он, что Огафья это от страха в зайчиху превратилась. И всего боится зайчиха: шороха в лесу, крика зверей, лая собак.
Трудно одному стало жить Ювану, да что поделаешь? Сам виноват. Собак стал сам кормить… оленей пасти. Верно помогала ему звериная вода.
А с тех пор зайцев никогда не бьют манси, не хотят, чтобы у них было такое же трусливое сердце, как у Огафьи. Тайга принимает только отважных.
Золотая баба
Как-то на закате, когда, словно прощаясь на ночь с землей, солнце заливало все своим светом, торопился в свою юрту Куземка. Шел он мимо горной реки, потом завернул в ложок, что промеж гор затерялся, и решил прямиком скоротать дорогу. А кругом красота-то какая! Хочешь не хочешь, да остановишься, заглядишься на мать-и-мачеху, на кукушьи лапки да ландыши.
Здесь словно и мошкара добрее становится, вся ярость у нее проходит — любуется тоже. Много в наших лесах таких уголков красивых. Идет Куземка ходко да тихо, словно спугнуть кого боится, да слышит вдруг: что-то шумит у него под ногами, журчит да грохот раздается. «Ручей, верно, в траве течет», — рассуждает Куземка. Пригляделся — нет. Да тут и солнце словно упало за горы. Сумрачно, тоскливо сразу стало, а под ногами Куземки все равно что-то шумит. Ничего охотник понять не может. Прилег ухом к земле, слышит: будто ручей далеко в горах течет и стук да грохот какой-то, словно кто камни ворочает да раскидывает. Прибавил шаг охотник, тетиву лука натянул покрепче.
И вдруг видит Куземка — стоит на горе баба да гору раскидывает, а сама то черная, то красная, то желтая, и платья на ней никакого нет — вся каменная.
Присел от страха Куземка, а она заметила его, перестала разбирать гору и говорит ему: «Счастливый ты парень! Повезло тебе золотую бабу увидеть. Не думала, что так поздно придешь сюда. Только молчи!» И потерялась баба. Куда ушла, не заметил Куземка. Сидел, сидел, совсем темно стало, а золотая баба так больше и
