то собакой залает.
А бубен гремит-грохочет, шум такой стоит да гвалт, будто не один шаман все это проделывает, а великое множество народу.
После такой-то службы усердной весь растрепанный ложится шаман к подножию горы шайтановой. А народ тогда обед справляет да пляски устраивает.
А Илье нынче невесело на празднике. Надоели ему за всю жизнь причуды да выдумки шамановы. Не видит он в том толку никакого.
И думает Илья: «Если в тайгу иду и зверя найду — есть удача, если припас есть — тоже хорошо, тогда я и без шамана зверя добуду. Чем помог мне шайтан деревянный? Что сделал для меня шаман хорошего? Врут все они!»
Думал про себя Илья, а сам все на шамана поглядывал, не угадал ли шаман мысли его. А шаман лежит на земле и отдышаться не может.
«Дай-ка, — думает Илья, — я останусь да проведаю, посмотрю, куда девает шаман наши дары? Как наделять ими шайтана будет деревянного?» — И с мыслями такими отправился в круг…
…Долго пели, плясали, молились все, целовали идолов на столбах малеванных. Только поздно к вечеру, когда глаза шайтановы огнем загорелись, расходиться стали охотники.
А Илья домой не пошел. Спрятался он за кустами багульника и ждет.
Пролетела птица, задела крылом куст багульника. Прокричал где-то в стороне филин. Страшно стало Илье. Показалось ему, что это идолы меж собой перекликаются.
Поднялась луна из-за леса густого, осветила место заветное и речку быструю, шумную.
Кажется Илье, что камни между собой переговариваются, а это речка журчит да от лунного света поблескивает.
«Нет, — думает Илья, — не боюсь я вас, помощников шайтановых!»
Видно Илье, что шаман собираться стал, что погасли глаза у шайтана деревянного. Снимает с лесин всю пушнину шаман, снимает и складывает в кучу одну. А куча растет и растет, да такая большая, что ни за что не поднять ее враз человеку.
«Вот богатство какое, столько мехов! — думает Илья. — На это все стойбище наше может прожить без охоты долгое время».
А шаман носит и носит пушнину. Запряг он оленей своих, да не одну упряжку, а целый ряд. И давай меха таскать, грузить да укладывать, а к шайтану деревянному и близко не подходит. Хоть бы белку одну в дар ему бросил. Нет, негодный! Все забрал себе!
А Илья дрожит теперь уже от злости и обиды. «Не жаль мне тотапа и соболя драгоценного, да обидно, что народ долгие годы обманывается. Обидно, что верят плуту лживому во всем!»
Тут раздался крик шамана, и одна за другой мимо Ильи побежали нарты, увозя все богатство. Вскочил Илья, пошел по следу.
Хоть и больна нога у Ильи, да ходко идет он по тайге.
Идет, торопится. Вдруг видит: за поворотом упряжка стоит. Шаман перевязывает нарту, плохо уложенную второпях. Подбежал к нему Илья, да как схватит его, как встряхнет!
Шаман заорал от неожиданности. Кричит что-то непонятное, не то заклинания, не то мольбу. Только Илья, как рысь, трепал его, перекидывал из стороны в сторону.
«Жадный волк! Хитрая лиса! Злой обманщик!» — кричал в ярости Илья.
«Бери все!» — взмолился шаман.
И сказал на это Илья: «Я всю жизнь живу в тайге. Всю исходил ее, избороздил, а богатства такого не видывал, и не надо мне его, чужого да краденого! Только знай и ты, бессовестный, чтоб ноги твоей больше здесь не было. Возьми нарту и убирайся прочь! Расскажи теперь в песнях своих, как охотник ограбил тебя, коли совести нет. Только знай, что все это тебе не достанется».
Повернув шаманские упряжки, поехал Илья обратно к реке и к шайтану.
Приехал охотник к месту заветному. Всюду идолы торчат, на кольях скрипят, от ветра поворачиваются.
Страшно Илье, жутко.
Развязал он нарты и сбросил все в горную быструю речку. Река подхватила легкие дорогие меха и унесла их вместе с шугой.
Душа Ильи была переполнена гневом, тоской и обидой. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу, но только стон вырвался из его груди.
Илья выпил ледяной воды и снова подошел к упряжкам. Распряг оленей и пустил их на волю в тайгу, а сам направился с шайтаном расправляться. Взобрался на скалу, где деревянный шайтан стоял, тронуть хотел, да страшно стало. Однако вспомнил Илья, что обман все это, осмелился: «Неверный шайтан, обманчивый». Как схватит его Илья, да как бросит с утеса каменного, — только шум раздался кругом. Покатился шайтан, загрохотал о камни и бултыхнулся прямо в речку горную, быструю.
От шума да грохота сильного пробудились птицы и звери. Прокричала сонно сова и села на то место, где шайтан стоял.
А Илья домой пошел.
И не знал никто про случившееся, только жадный шаман в эти места больше не езживал, нашел, видно, новый Молебный камень.
Знали обо всем только старые охотники, знали, да помалкивали, да потихоньку над шаманом посмеивались. А место-то и речку и теперь Шайтанкой зовут.
Трусливое сердце
Силы у Ювана было хоть отбавляй, и зла столько же. Плохо, когда не знает человек, куда силу девать. Потому и не любили его, на праздники никто не приглашал. А он от этого еще злее был. В молодые-то годы приглашали, да только все праздники, где он бывал, драками заканчивались: всегда Юван с кем-нибудь ссорился. Худая молва быстро летит по свету. За все это и перестали его в гости звать.
От обиды такой уехал он далеко от других юрт, чтобы никого не видеть, никого не встречать.
Жена у него была — Огафьей звали: тихая-тихая, молчаливая. Посмотрит только на нее Юван, а она сразу вся задрожит, как осиновый лист на ветру. Да и олени, и собаки его боялись, так как каждый на своих боках испытал его пинки и удары. А бывало, когда узнавал Юван, что у кого-то праздник, знали все — не будет покоя в его юрте. Едет тогда Юван за далекие версты, берет огненной воды и приезжает домой чуть жив. Все в юрте и вокруг стихнут, кажется, перестают дышать: Огафья, олени, собаки. Даже деревья, кажется Огафье, не машут своими ветками, а притихли и слушают, как бушует Юван. «Какой злой Юван!» — говорили все.
Обидит он Огафью и как только уснет, наденет она лыжи да убежит в тайгу к оленям. Они ласкаются
