Отца — в сорок втором, а Ваську — в сорок третьем.
— Да ты что?! И брата тоже? Я не знал.
— Тише. Да, вот такие дела. Мама, выпьешь с нами рюмочку? — крикнул я.
— Да что ты? Некогда мне. А потом я ухожу. Хозяйничайте без меня.
Я быстро пьянел и почему-то зверел. Мне захотелось заскрипеть зубами и грохнуть кулаком по столу. За все последние годы это был у меня первый разговор по душам.
— Отец чувствовал, что погибнет. Он даже письмо прощальное написал. Пришло уже после похоронки. Где он лежит, где Васька лежит — никто не знает. А может, и не лежат нигде. Это как у нас в авиации. Разобьётся самолет вдребезги, потом экипаж хоронят: бросят кусок земли в гроб и несут налегке, а моторы тракторами вытаскивают. Слушай, а почему ты…
— Не был на фронте? Не взяли. Легкие у меня паршивые и плоскостопие. Это твоя гимнастёрка?
— А чья же! — На стуле висела моя гимнастёрка со всеми регалиями.
При взгляде на неё мне почему-то стало жалко самого себя, жалко отца, жалко Ваську. В горле стоял ком, который я никак не мог проглотить. Налил остатки спирта и выпил.
— В военкомате над матерью какая-то гнида издевалась. В первом извещении было написано: пропал без вести. Мать пошла в военкомат узнать, что это значит. А эта сука говорит: «Ваш сын — дезертир, он немцам сдался». Представляешь? Это с танком-то! Он, дурак, оскорбить её хотел, а по сути-то надежду вселил: до сих пор верит, что Васька жив. И ждёт.
— А на самом деле?
— А на самом деле сгорел в танке. Я из госпиталя делал запрос. И ответил мне командир части, где Васька служил… А спирт-то выдохся! Тю-тю! Подожди!
Я залез под кровать и выволок оттуда две бутылки, заткнутые бумажными пробками.
— Сырец! Ярко выраженный самогон. Воняет, сволочь! Но! Другого нет.
— Сойдёт.
Выпили сырцу. Закусили. Выпили ещё. И ни с того ни с сего из глаз моих брызнули слезы. Уронив голову на стол, я затрясся в истерике. Слов не произносил — просто мотал головой и выл. Вероятно, всё, что во мне копилось за эти годы, вся горечь, боль, обиды, тяжесть утрат — всё это выплеснулось и хлынуло через край.
Димка остекленелыми глазами смотрел в окно и гладил меня по голове:
— Ничего, ничего. Это хорошо. Может, ляжешь?
— Нет. Сейчас пройдёт. Налей. — Слезы кончились, и мне стало легче. — Прости.
— Забудь. А где это тебя так?
— Что где?
— Я про твой бок.
— А… Я же в штрафняке был.
— За что?
— А ни за что. За здорово живёшь. Старшине ключицу сломал. Вот меня и сунули туда на три месяца. Хотел покуражиться надо мной, а я его…
— Ну и как там?
— А я откуда знаю! Мы же не доехали. Нас под Курском разбомбили. Охрана разбежалась, а вагоны открыть не удосужились. Вот мы и визжали, как крысы. Потеха… Потом как грохнет! Очухался уже в госпитале…
— Да… — задумчиво произнес Димка. — Пулю можно получить и в тылу, и в мирное время.
— Точно! Слушай, ты знаешь, что со мной вчера было?
— Нет, а что?
— Меня раздели! Понял? Меня раздели в нашем переулке. Трое. И у всех пистолеты. У дома! Рядом! Понял?!
— Да ты что?
— А ты как думал? Стою в трусах, а мне жарко. Потом один говорит: «Где-то я тебя видел». А я ему: «Эх, жалко Лёшку Дурова разменяли, он бы вам устроил правилку!»
— А они?
— А они испугались и ушли. А барахло оставили. В общем, зря я раздевался.
— Да, дела… А ты с собой ничего не привёз?
— Ты о чем?
Димка два раза согнул указательный палец.
— Ах, это? Привёз. Сейчас покажу. Фокус-покус! — Я открыл кожаный чемодан и разложил на столе оружие. — Пистолет «вальтер», хромированный, с монограммой, — в карты выиграл. Браунинг-малютка — друг подарил. Нож финский, нож десантный. Всё!
— Зачем тебе столько? Продай мне пугач. Я хорошо заплачу, а то по городу ходить опасно, сам говоришь.
— Как это «продай»? Разве такие вещи продают? Такие вещи дарят. Выбирай, Димка, что тебе нравится. Дарю! Я не жадный.
— Ну да, это сегодня, а завтра, когда проспишься…
— Что завтра? Что завтра? Бери, а то всё в сортир выкину.
— Ну, если ты не возражаешь, я возьму «вальтер».
— Бери! Прекрасная вещь! Только… — Я что-то хотел добавить, но не смог — упал поперёк кровати и уснул.
* * *
Когда-то в училище мой старшина, из-за которого я потом попал в штрафную роту, сказал мне, ковыряя спичкой в зубах:
— Умный, да? Грамотный, да? Я тебе мозги-то повышибу!
То ли от контузии, то ли от того, что всем нам в самом деле вышибли мозги, соображал я туго. Обложившись учебниками, никак не мог понять, учили меня чему-нибудь до войны или нет. Мне надо было сдавать экстерном за десятый класс. Память моя бастовала. Мой длинный и тернистый путь к знаниям сократила Эмма Степановна, молодая учительница, которая консультировала нас, переростков. Как выяснилось, у нас с ней были общие знакомые; как выяснилось, я был старше своей учительницы на два года; как выяснилось, она жила одна. Мы сдружились, и Эмма Степановна стала очищать и проветривать мои запущенные мозги. Когда у меня кончались деньги, я ночью шёл на вокзал разгружать вагоны, после чего у меня несколько дней болел бок. А куды денисси — жить-то надо…
К Димке я заглянул недели через две после нашей первой встречи.
Долго давил на кнопку звонка, никто не отвечал, но, когда я собрался уходить, дверь открылась. Димкин отец долго смотрел на меня, как на незнакомого, потом сказал: «Здрассте!» — и ушёл к себе в кабинет. Появилась Вера Николаевна, мать Димки. Она обняла меня и заплакала. Родители Димки сильно изменились, постарели, и в глазах появилась какая-то тревога.
— Ты к Диме? Они там у него в карты играют. Ты только не удивляйся ничему, ладно?
— Ладно. У вас что-нибудь стряслось?
— Нет, всё в порядке, — попыталась улыбнуться Вера Николаевна. — Ты зайди ко мне на днях, я осмотрю тебя. Говорят, ты весь в шрамах.
— Пустяки.
— Всё равно зайди.
Димкина комната была дальней. За овальным столом сидели пять человек и играли в карты. Играли крупно, перед каждым лежала куча сторублёвых купюр. Увидев меня, Димка подскочил.
— Ну, наконец-то! Вот это и есть тот Пётр, о котором я вам говорил.
— Привет.
В меня упёрлись глазами молодые симпатичные ребята.
— Играть будешь?
— Нет.
— Почему?
— Не на что, да и не
