Мы видим на портрете – взгляд его не здесь,Мехмед Завоеватель держит розуПред тюркским серпом своего носа.Всеохватные потребности в деньгах или войне,Предусмотрительность мудрого политика,Братоубийство, спутник власти –Все, что присуще его положению,И он преуспел во всем. Так почему цветок?Возможно, дань чему-то менее мирскому;Не красоте, я думаю, как ее ни понимай,Не любви и не «природе»,Не Аллаху, как его ни назови –Просто отпечаток мгновения в текстуре бытия,Вечного бега времени.Эта последняя фраза… Она не произвела особого впечатления на него на прошлой неделе.
Он встает и гладит обогреватель, ощущая его тепло своими высохшими руками.
Бег времени. Вот что вечно, вот что не имеет конца. И он проявляет себя, лишь воздействуя на все вокруг, так что все воплощает в себе, в своей собственной скоротечности, то единственное, что не имеет конца.
Это кажется немыслимым парадоксом.
– Доброе утро, синьор Парсон, – говорит Клаудиа.
От неожиданности он вздрагивает.
– О, Клаудиа. Привет. Как вы?
– Все в порядке, синьор Парсон, – отвечает она, не особенно пытаясь скрыть, что устала и чем-то недовольна.
У нее тоже проблемы с суставами в такую погоду. Они как-то говорили об этом.
– Где вы хотите мне начинать? – спрашивает она.
– С кухни? – подсказывает он. – Или сверху? Я не против.
Он пытается ухватить то чувство, которое переживал мгновение назад, чувство того, что все есть воплощение чего-то бесконечного и вечного, вечного бега времени. Он переживал это одно мгновение. Переживал.
– Хорошо, – говорит Клаудиа. – Я начинаю сверху, хорошо?
Через эту самую скоротечность.
Лишь что-то настолько парадоксальное, думает он, может обещать надежду… на что?
– Отлично, – кивает он. – Спасибо, Клаудиа.
Он все так же стоит у окна.
Помогло.
Один миг у него было это чувство, и это помогло ему.
Корделия прибывает в четыре, когда начинает темнеть. Ей уже сорок три года. Это кажется невероятным.
– Привет, пап, – говорит она, выбравшись из такси.
Он ждет в дверях, чтобы помочь ей с чемоданом, но она ему не позволяет. Они пьют вино в гостиной. Он теперь жалеет, что выпил один бокал «Барбареско», не дождавшись ее. Он рассказывает ей об аварии, что помнит, – как ездил в аббатство в Помпозе. И опять благодарит ее за то, что она приехала.
Она на это только улыбается, а потом встает и смотрит книги на полках. Она высокая, в мать.
– Я читаю «Лунатиков» Кларка, – говорит он ей из своего ушастого кресла.
– Да? Интересно?
– Очень.
– Расскажи мне.
Он пытается пересказать ей, что понял из книги – как Европа ввязалась в эту почти самоубийственную заварушку, – а в итоге, слегка запутавшись, признается:
– Я еще не дочитал, конечно. Меньше половины одолел.
– М-м…
Он спрашивает, в свою очередь, несколько педантично:
– А что ты читаешь?
– «Внесите тела»[83], – говорит она. – Наконец-то добралась.
– Она сечет в политике, – произносит он ей со знанием дела.
– Мне очень нравится, – говорит она. – А потом переходит на семейную тему: – Как мама тут побыла?
Вопрос задан явно неспроста.
– Отлично, – говорит он расплывчато, а затем добавляет с чувством: – Очень мило было с ее стороны приехать. Она должна была быть в Нью-Йорке или где-то еще.
– Я знаю.
И тогда он обращается к ней как-то чересчур учтиво:
– И тебе тоже спасибо, Корделия. Я знаю, сколько тебе всего приходится успевать…
– Ты, наверное, четвертый раз благодаришь меня, – улыбается она. – Хватит уже. Я уже вся заблагодаренная.
– Хорошо, – смеется он, как всегда до жути радуясь ее манере выражаться.
Он испытывает к ней какое-то благоговение.
– Значит, с мамой все прошло отлично? – спрашивает она с нажимом.
Должно быть, Джоанна ей что-то сказала, думает он, позвонила из аэропорта и что-то такое сказала.
