– Это то самое место, – говорит он ей, когда они усаживаются за столик, сняв верхнюю одежду.
– Ясно.
– Кухня превосходная. Была превосходной. Сейчас – как знать.
Декор определенно китчевый.
Печатное меню отсутствует. Зато к ним подруливает жизнерадостный субъект и сообщает таким голосом, словно они старые друзья, чем он готов порадовать их сегодня.
Когда они определяются с заказом, к ним подходит миниатюрная дамочка с лицом суровым и жестким, точно сухая фасоль, и ставит перед Тони бокал красного вина, а перед Корделией – зеленую бутылочку минералки.
Другие посетители – похоже, офисные клерки – спокойно обедают.
За окном тихо идет снег.
Он пробует говорить с ней об Amemus eterna et non peritura, о «вечном беге времени». Эти мысли не отпускают его. Сегодня он проснулся в подавленном состоянии. Лежал в постели какое-то время, не шевелясь, пока из темноты проступали бирюзовые стены. Отчасти его подавленность была связана с предстоящим посещением больницы, с томографией и возможными результатами. Последние несколько дней его беспокоили головные боли. Теперь его так же тревожат непривычные ощущения у него в голове, как и то, что уже несколько месяцев происходит с его сердцем. Ощущение физической хрупкости, пришедшее к нему ночью, напугало его, и он пытался вернуть себе чувство, которое посетило его на прошлой неделе, чувство того, что все преходящее воплощается через самый факт своей скоротечности во что-то бесконечное и вечное.
И теперь он пытается объяснить это Корделии.
– Это так важно, – говорит он, с трудом подбирая слова и видя по ее лицу, как она пытается понять его, – чувствовать себя частью чего-то большего, чего-то… чего-то постоянного.
– Ну да, – кивает она мягко, подливая себе минералки.
Она не уловила смысла, думает он.
Да и насчет себя он не уверен. Этот смысл кажется ему настолько зыбким, если он пытается высказать его или даже если не пытается.
– Я не очень внятно говорю, – извиняется он.
– Нет, это интересно, – выражает Корделия.
Им приносят блюдо с пастой – какие-то крупные равиоли на тяжелой железной сковороде, еще шипящие, и дамочка с суровым лицом молча ставит сковороду перед ними на деревянную подставку и так же молча уходит.
– Grazie, – говорит он ей вслед.
Он все еще пытается сформулировать свои мысли, донести до Корделии то, что так волнует его.
Она с аппетитом принимается за равиоли.
– Можно есть? – спрашивает он.
– Нужно, – говорит она.
И его внезапно очень трогает ее вид.
Просто очень.
Его глаза увлажняются.
Она замечает его влажный взгляд и улыбается ему вопросительно.
Чувствуя себя глупо, он качает головой, отчаявшись что-либо объяснить, и принимается за еду. В каком-то смысле его любовь к ней только ухудшает ситуацию, а не улучшает, когда он думает о грядущем конце. Это невыразимо больно – думать о том, что когда-нибудь наступит день, когда он увидит ее в последний раз.
Сдерживая слезы, он прекращает есть и поднимает взгляд.
Он уверен, что это ощущение того, что все воплощается в чем-то бесконечном и вечном, он просто внушил себе. Страх и грусть заставляют его искать какое-то утешение. Чтобы примириться с кошмарным фактом своего старения и умирания. Эти мысли о вечном времени. Вечность времени заключает в себе только тайну – только чувство, что есть что-то, чего мы никогда не узнаем и не поймем. Пустое, непознаваемое пространство. Как в той базилике, Сант-Аполлинаре-Нуово, рядом с мозаикой, где открывается занавес, за которым нет ничего – только ровные золотые плитки.
Корделия рассказывает о Саймоне. Обычно она говорит о нем постоянно. Но на этой неделе сдерживалась. Он это понимает. Теперь же она снова говорит о нем.
Он слушает, положив палец на ножку бокала.
Она касается таких сторон характера своего сына, из-за которых другим людям он кажется странным, и признает, против своего обыкновения, что ее это немного беспокоит.
Он пытается успокоить ее. Говорит, что нет ничего страшного, чтобы быть странным в этом возрасте, особенно для таких умных и образованных людей, как Саймон.
– Я бы не беспокоился. – Он кладет свою руку поверх ее.
Она кивает.
Она хотела услышать что-то подобное. Так ли это на самом деле, кто знает?
Только время покажет.
Он оплачивает счет, и они уходят, надев пальто и шарфы. Он надевает свою новую шляпу и смотрит в зеркало: старик.
Чтобы открыть дверь, он прилагает немалое усилие.
Он пропускает вперед Корделию и выходит за ней.
Холодный воздух кусает его лицо.
Виа Мажоре растворяется в сумерках.
