поступил низко, отринув сомнения, не дав ему возможности объясниться и при необходимости оправдаться. Не говоря уже о том, что вместе с дядей Джанни я причислил маму к лику святых. Если у всякой мученицы есть свой палач, оставалось установить, действительно ли в тюрьме годами томился ее притеснитель, почти всеми забытый, наказанный всеобщим равнодушием, или узник был невиновен, а вина лежала на его тюремщиках и на той, что считали жертвой. Я спрашивал себя, как я сумел вполне спокойно жить все эти годы, ни разу не удовлетворив любопытства, которое должно было вызвать его тюремное заключение. Как я мог жить, не пытаясь как-либо объяснить его упорное молчание. Впрочем, при желании он бы нашел способ со мной связаться, несмотря на все ограничения: через адвоката, написать письмо, позвонить. Ничего из этого он не сделал. Из уважения к семейным обычаям, которое ему, вероятно, внушила неотступно преследующая его мамина тень, он не нарушил обет молчания. Наверняка терзаемый угрызениями совести, не говоря уже об унижениях, бремени и тяготах, о которых я не имел ни малейшего представления и которые, оставаясь на свободе, не мог вообразить, он смирился с тем, что сын отказывался иметь с ним дело. Насколько можно судить, он принял это стоически. Сердился ли он на меня? Или он меня проклял? Если так, у него имелись на это все основания. Мое преступление, если можно его так назвать, хотя оно не подлежит уголовному преследованию, нарушало человеческое правосудие в широком смысле: от чисто рациональной сферы до сферы нравственных законов. Обвинить во всем отца оказалось самым простым решением, единственной стратегией выхода из непростой ситуации, которую я придумал, опираясь на опыт общения с людьми. Впрочем, повесить на него всю ответственность, отринув иные возможности, означало освободить от нее остальных героев печальной истории: маму, дядю Джанни, судей, полицию, журналистов и, разумеется, неблагодарного сына. Учитывая вышесказанное, не было ничего странного в том, что я охотно принял презумпцию отцовской виновности. Окажись он невиновным – судя по тому, что мне было известно, по тому немногому, что я видел своими глазами, и по почти стершимся воспоминаниям, приговор вполне мог оказаться ошибкой, которыми в то время грешила наша судебная система, – мне бы пришлось отказаться от мысли, что все остальные участники этой истории повели себя безупречно. Начиная с меня самого. Если отец невиновен, роль в комедии, которую я преспокойно разыгрывал все последние годы, становилась еще более зловещей. Мистификации, к которым я прибегал – начиная от новой фамилии и кончая поддельным генеалогическим древом, – оказывались не клоунадой, а самым настоящим предательством: подобные ухищрения ставили меня куда ниже, чем Патрицио и иже с ним – тех, кого я, возомнив себя непогрешимым, счел вправе судить. Рискуя отказаться от свойственного мне скептицизма, я спросил себя: что, если утреннее явление призрака мамы и невероятное возвращение на папин пляж как-то связаны? Даже если не забираться в такие дебри и не тревожить души умерших, жизнь, очевидно, призывала меня к ответу, а я в очередной раз не знал, что сказать.
Главным блюдом на ужин была лазанья со спаржей. Есть не хотелось, и, не обращая внимания на подступающую головную боль, я от отчаянья прилип к бутылке. Отменное тосканское вино производили в соседнем поместье дядя и тетя Федерико. Оно должно было заглушить – по крайней мере, я на это надеялся – нараставшее презрение к себе самому. Увы, вино не возымело должного действия – напротив, коварно подстегнуло переживания. Что ни говори, самобичевание тоже требует сосредоточенности и ясности ума. Я же просто терял контроль над эмоциями, выводя их, так сказать, на цирковую арену. Меня так и тянуло подняться из-за стола и громко прокричать о своей виновности. Дальше этой мелодраматической сцены моя фантазия не шла.
– Эй, Проф, не гони, – пожурил меня Федерико, – а то опьянеешь. Рано еще куролесить. Ты бы хоть пожевал чего-нибудь.
– Среди моих знакомых он хуже всех переносит алкоголь, – вмешалась София. – Когда он в таком состоянии, лучше не дразнить зверя.
Я связал ее ехидное замечание и намек на опасность со ссорой, вспыхнувшей после возвращения с моря. Честно говоря, мы не просто сцепились, что случалось нередко. Увидев, как она выходит из душа – мокрые длинные волосы, закутанная в съехавшее полотенце, – я позволил себе весьма откровенные авансы. Повел себя грубо, что не только не соответствовало стадии наших отношений, но и было совсем непохоже на меня. “Ты с ума сошел?” – София возмущенно отпрянула. Затем, кивком показав на стену, дала понять, что мы не одни: стены были тонкие, как бумага. “Да что с тобой такое, принцесса? Давно ли тебя интересует чужое мнение? – сказал я, подражая Патрицио. – По-моему, ты превращаешься в мещанку”. – “Знаешь, ты просто дурак. Ты переходишь все пределы, причем уже довольно давно”. – “Всегда можно бросить меня и сбежать с Патрицио.
Он только об этом и мечтает”. – “Меня от него тошнит”. – “Не сказал бы, судя по тому, как вы вели себя на пляже”. – “Если бы ты ухаживал за мной, а не сидел как пень, с видом юного Вертера… ” – “Да ладно, нечего жаловаться. По-моему, ты и так неплохо провела время. Боюсь даже представить, что бы подумали твои любимые камнеметатели-палестинцы, увидев, как ты кокетничаешь на пляже. Не говоря уже о гордом вьетнамском народе”. – “Слушай, я вообще не хотела ехать в эту дыру. Это твои друзья, а не мои. Понятно? А теперь иди в душ, нас ждут, ты весь чумазый”.
– Ладно, пусть себе пьет, – вмешался Патрицио. – In vino veritas[108].
– Ребята, руки прочь от Профессора! – запротестовал Федерико.
– Да кто к нему пристает? Кому он нужен, твой Профессор. Мы просто хотели вовлечь его в беседу. Сегодня он больше, чем обычно, дичится людей.
Пока мы по очереди затягивались первыми косяками, внезапно наступила ночь. Пейзаж мгновенно скрылся за горизонтом, словно шаловливый лесной дух погасил свет. Растянувшись в шезлонгах и закрывшись старыми пледами, которые раздал Федерико, чтобы защитить нас от сырости, мы глядели на небо. Подернутое сверкающей алмазной дымкой, оно подталкивало задуматься над древнейшим из бесполезных вопросов: что нас ожидает?
Кому-то не терпелось уехать учиться за границу, кто-то предвкушал долгое путешествие, чтобы сбросить напряжение после экзаменов, кто-то признавался, что от одной только мысли, что снова придется сесть за учебники, ноет живот и закипают мозги, кто-то был откровенно деморализован перспективой унаследовать семейный бизнес или занять место дяди в существующей сотню лет нотариальной конторе, кто-то даже считал, что будущее никогда не сравнится
