1
В восемнадцатом столетии во Франции жил человек,принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи,столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Егозвали Жан-Батист Гренуй, и если это имя, в отличие от других гениальных чудовищвроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Бонапарта и т.д., ныне предано забвению, тоотнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии,презрении к людям, аморальности, короче, в безбожии, но потому, что егогениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, неоставляющей следов в истории, — летучим царством запахов.
В городах того времени стояла вонь, почти невообразимая длянас, современных людей. Улицы воняли навозом, дворы воняли мочой, лестницывоняли гнилым деревом и крысиным пометом, кухни — скверным углем ибараньим салом; непроветренные гостиные воняли слежавшейся пылью, спальни —грязными простынями, влажными перинами и остро-сладкими испарениями ночных горшков.Из каминов несло верой, из дубилен — едкими щелочами, со скотобоен — выпущеннойкровью. Люди воняли потом и нестираным платьем; изо рта у них пахло сгнившимизубами, из животов — луковым соком, а из тела, когда они старели, начиналипахнуть старым сыром, и кислым молоком, и болезненными опухолями. Воняли реки,воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Воняликрестьяне и священники, подмастерья и жены мастеров, воняло все дворянскоесословие, вонял даже сам король — он вонял, как хищный зверь, а королева —как старая коза, зимой и летом. Ибо в восемнадцатом столетии еще не былапоставлена преграда разлагающей активности бактерий, а потому всякаячеловеческая деятельность, как созидательная, так и разрушительная, всякоепроявление зарождающейся или погибающей жизни сопровождалось вонью.
И разумеется, в Париже стояла самая большая вонь, ибо Парижбыл самым большим городом Франции. А в самом Париже было такое место междуулицами О-Фер и Ферронри под названием Кладбище невинных, где стояла совсем ужадская вонь. Восемьсот лет подряд сюда доставляли покойников из Отель-Дьё иблизлежащих приходов, восемьсот лет подряд сюда на тачках дюжинами свозилитрупы и вываливали в длинные ямы, восемьсот лет подряд их укладывали слоями,скелетик к скелетику, в семейные склепы и братские могилы. И лишь позже,накануне Французской революции, после того как некоторые из могил угрожающеобвалились и вонь переполненного кладбища побудила жителей предместья не толькок протестам, но и к настоящим бунтам, кладбище было наконец закрыто и разорено,миллионы костей и черепов сброшены в катакомбы Монмартра, а на этом местесооружен рынок. И вот здесь, в самом вонючем месте всего королевства, 17 июля1738 года был произведен на свет Жан-Батист Гренуй. Это произошло в один изсамых жарких дней года. Жара как свинец лежала над кладбищем, выдавливая всоседние переулки чад разложения, пропахший смесью гнилых арбузов и жженогорога. Мать Гренуя, когда начались схватки, стояла у рыбной лавки на улице О-Фери чистила белянок, которых перед этим вынула из ведра. Рыба, якобы только утромвыуженная из Сены, воняла уже так сильно, что ее запах перекрывал запах трупов.Однако мать Гренуя не воспринимала ни рыбного, ни трупного запаха, так как ееобоняние было в высшей степени нечувствительно к запахам, а кроме того, у нееболело нутро, и боль убивала всякую чувствительность к раздражителям извне. Ейхотелось одного — чтобы эта боль прекратилась и омерзительные роды как можнобыстрее остались позади. Рожала она в пятый раз. Со всеми предыдущими онасправилась здесь у рыбной лавки, все дети родились мертвыми или полумертвыми,ибо кровавая плоть вылезшая тогда из нее, не намного отличалась от рыбныхпотрохов, уже лежавших перед ней, да и жила не намного дольше, и вечером все вместесгребали лопатой и увозили на тачке к кладбищу или вниз к реке. Так должно былопроизойти и сегодня, и мать Гренуя, которая была еще молодой женщиной (ей какраз исполнилось двадцать пять), и еще довольно миловидной, и еще сохранилапочти все зубы во рту и еще немного волос на голове, и кроме подагры, исифилиса, и легких головокружений ничем серьезным не болела, и еще надеяласьжить долго, может быть, пять или десять лет, и, может быть, даже когда-нибудьвыйти замуж и родить настоящих детей в качестве уважаемой супруги овдовевшегоремесленника…
Мать Гренуя желала от всей души, чтобы все поскореекончилось. И когда схватки усилились, она забралась под свой разделочный стол иродила там, где рожала уже четыре раза, и отрезала новорожденное создание отпуповины рыбным ножом. Но потом из-за жары и вони, которую она воспринимала некак таковую, а только как нечто невыносимое, оглушающее, разящее — как полелилий или как тесную комнату, в которой стоит слишком много нарциссов, —она потеряла сознание, опрокинулась набок, вывалилась из-под стола на серединуулицы и осталась лежать там с ножом в руке.
Крик, суматоха, толпа зевак окружает тело, приводят полицию.Женщина с ножом в руке все еще лежит на улице, медленно приходя в себя.
Спрашивают, что с ней?
«Ничего».
Что она делает ножом?
«Ничего».
Откуда кровь на ее юбках?
«Рыбная».
Она встает, отбрасывает нож и уходит, чтобы вымыться.
И тут, против ожидания, младенец под разделочным столомначинает орать. Люди оборачиваются на крик, обнаруживают под роем мух между требухойи отрезанными рыбными головами новорожденное дитя и вытаскивают его на светбожий. Полиция отдает ребенка некой кормилице, а мать берут под стражу. И таккак она ничего не отрицает и без лишних слов признает, что собиралась броситьублюдка подыхать с голоду, как она, впрочем, проделывала уже четыре раза, ееотдают под суд, признают виновной в многократном детоубийстве и через нескольконедель на Гревской площади ей отрубают голову.
Ребенок к этому моменту уже трижды поменял кормилицу. Ниодна не соглашалась держать его у себя дольше нескольких дней. Они говорили,что он слишком жадный, что сосет за двоих и тем самым лишает молока другихгрудных детей, а их, мамок, — средств к существованию: ведь кормитьодного-единственного младенца невыгодно. Офицер полиции, в чьи обязанностивходило пристраивать подкидышей и сирот, некий Лафосс, скоро потерял терпение ирешил было отнести ребенка в приют на улице Сент-Антуан, откуда ежедневноотправляли детей в Руан, в государственный приемник для подкидышей. Но посколькутранспортировка осуществлялась пешими носильщиками и детей переносили в лыковыхкоробах, куда из соображений экономии сажали сразу четырех младенцев; посколькуиз-за этого чрезвычайно возрастал процент смертности; поскольку носильщики поэтой причине соглашались брать только крещеных младенцев и только свыправленным по форме путевым листом, на коем в Руане им должны были поставитьпечать; и поскольку младенец Гренуй не получил ни крещения, ни имени, каковоеможно было бы по всей форме занести в путевой лист; и поскольку, далее, состороны полиции было бы неприлично высадить безымянного младенца у дверейсборного пункта, что было бы единственным способом избавиться от прочихформальностей, поскольку, стало быть, возник ряд трудностей бюрократического характера,связанных с эвакуацией младенца, и поскольку, кроме того, время поджимало,офицер полиции Лафосс отказался от первоначального решения и дал указание сдатьмальчика под расписку в какое-нибудь церковное учреждение, чтобы там егоокрестили и определили его дальнейшую судьбу. Его сдали в монастырь Сен-Меррина улице Сен-Мартен.
