отправился в ванную. Там он наполнил таз холодной водой и, сунув туда голову, держал, пока мог вытерпеть. Вынырнув наконец, повторил неприятную процедуру: холодная вода сулила спасение. Затем он вытерся полотенцем и пригладил волосы расческой, после чего почистил зубы, избавляясь от тошнотворного запаха собственного дыхания. Найдя на полке с лекарствами пузырек с аспирином, Пембертон вытряхнул пару таблеток, а склянку сунул в карман и уже собирался отвернуться, как вдруг увидел себя в зеркале: глаза налиты кровью, лицо бледное. Хотя уже то, что он вообще сумел подняться, представлялось настоящим подвигом, учитывая общее самочувствие в момент пробуждения. Подхватив с кровати куртку, Пембертон прошел в переднюю, где на полке лежала новая винтовка. Он и не помнил, как положил ее туда вчера вечером и откуда взялась рядом с нею коробка с патронами 35-го калибра.
– Слышал, вы отменно вчера повеселились, – заметил Гэллоуэй, когда, скривившись в сиянии яркого безоблачного дня, Пембертон вышел на крыльцо.
Пембертон проигнорировал замечание однорукого, сосредоточив внимание на фургоне Фризелла, припаркованном рядом с лавкой. Фотограф установил штатив на оставшемся без рельсов пути, где прежде находилась стрела трелевочного агрегата; сегодня камера была направлена не на живых или мертвых рабочих, а на саму разоренную долину. Сгорбившись, Фризелл спрятался под черной накидкой, не замечая скачущую к нему на белом мерине Серену с орлом на луке седла.
– Какого черта он делает? – поинтересовался Пембертон.
– Понятия не имею, но ваша супруга, похоже, намерена это выяснить, – сказал Гэллоуэй и посмотрел на небо. – Нужно ехать. Мы и так припозднились.
– Ступай к машине, – велел Пембертон и протянул Гэллоуэю винтовку и коробку с патронами. – Хочу выяснить, в чем там дело. – Он направился в сторону лавки.
Фризелл вынырнул из-под накидки и теперь, сонно моргая на ярком свету, разговаривал с Сереной. По дороге к ним Пембертон миновал здание бывшей конторы, уже совершенно пустое: даже оконные рамы успели снять и упаковать для отправки в новый лагерь. Дверь стояла распахнутой, и внутри шуршали занесенные туда ветром сухие листья.
– Министр Олбрайт заказал изготовить фотопанораму опустошения, которое мы устроили на этой земле, – объяснила Серена подошедшему Пембертону. – Лишний способ оправдать затею с созданием парка.
– Еще целую неделю эти участки останутся нашими, – сообщил Пембертон Фризеллу. – Вы только что нарушили границы частных владений.
– Но ваша супруга разрешила мне фотографировать сколько душе угодно, – возразил Фризелл.
– Пускай себе снимает, Пембертон, – махнула рукой Серена. – Лично я довольна тем, чего мы сумели тут достичь. А ты разве нет?
– Допустим, – сказал Пембертон, – но, мне кажется, мистер Фризелл будет должен нам один снимок.
Фотограф удивленно вскинул брови.
– Вот этого? – переспросил он, широким жестом обводя долину.
– Нет, вы снимете нас с женой, – ответил Пембертон.
– Кажется, в поместье Вандербильтов я достаточно ясно выразила свое отношение к подобным вещам, – сухо напомнила Серена.
– Не официальный портрет, просто фотографию.
Серена не ответила.
– Хоть в этот раз сделай мне одолжение, – настаивал Пембертон. – Ведь у нас нет ни одного снимка, где мы были бы вдвоем. Считай это заключительным подарком ко дню рождения.
Еще несколько секунд Серена молчала. Затем что-то в ее строгом лице дрогнуло – не столько смягчилось, сколько смирилось; сперва Пембертон принял это за обычную готовность уступить, но потом различил некое подобие грусти. Он вспомнил о фотографиях, которые Серена оставила гореть в семейном доме в Колорадо, и подумал, что, несмотря на исступленное отвращение к прошлому, какая-то часть ее души осталась жить на тех обратившихся в золу снимках.
– Так и быть, Пембертон.
Фризелл убрал негативную пластину с последним кадром в защитный металлический футляр, вставил в камеру новую.
– Нам понадобится менее мрачный фон, поэтому мне придется переставить оборудование, – с раздражением обронил он.
– Не стоит, – качнул головой Пембертон. – Меня такой фон устраивает. Как сказала миссис Пембертон, мы довольны результатами своего труда.
– Очень хорошо, – сказал Фризелл и обернулся к Серене: – Но вы, разумеется, не останетесь сидеть на лошади?
– Как раз наоборот, – возразила Серена. – Останусь.
– Ну что же, – в полном отчаянии всплеснул руками Фризелл, – если фотография выйдет нечеткой, винить в этом вам придется только самих себя.
Он скрылся под шторкой, и снимок был сделан. Фотограф уже начал собирать оборудование, когда Гэллоуэй огласил остатки бывшего лагеря долгим автомобильным гудком.
– Попрошу кого-нибудь из рабочих забрать снимок завтра в Уэйнсвилле, – пообещал Пембертон, задержавшись рядом с Сереной.
– Тебе нужно ехать, – напомнила она, склонилась в седле и погладила мужа по щеке.
Пембертон поймал ее ладонь и на мгновение прижал к губам.
– Я люблю тебя, – сказал он.
Серена кивнула и отвернулась. Она поскакала в сторону горы Ноланд, и копыта мерина вздымали за собой черные клубы пепла. Пембертон несколько секунд провожал жену взглядом, а затем подошел к машине, но остановился в задумчивости, не спеша открыть пассажирскую дверцу.
– В чем дело? – спросил Гэллоуэй.
– Просто пытаюсь сообразить, все ли необходимое взял.
– Я захватил нам перекусить, – сказал Гэллоуэй. – И ваш охотничий нож тоже: ваша супруга специально посылала меня за ним. Лежит в мешке.
Когда они выезжали из лагеря, Пембертон бросил взгляд выше по хребту, на барак Гэллоуэя – один из тех немногих, что еще не перевезли на новое место. Старухи на крыльце не оказалось; она, вероятно, коротала время, сидя за столом. Пембертон улыбнулся, вспомнив услышанное накануне пророчество и то, как все они были захвачены игрой старухи. Дорога вела на север, и Гэллоуэй придерживал руль культей, пока переключал передачи. Закрыв глаза, Пембертон ждал, когда же аспирин избавит его от головной боли.
Через некоторое время «паккард» притормозил, чтобы вписаться в резкий поворот, и Пембертон приоткрыл глаза. Вокруг них сомкнулись деревья: машина въехала в Айви-Гэп – участок частной земли к востоку от парковых владений. Колеса загрохотали по дощатому мосту, и от тряски в голове вновь полыхнула боль.
– Может, купишь уже чертовы амортизаторы, – предложил Пембертон, – или просто скорость убавишь?
– Или, может, вытрясу из вашей головы все похмелье? – усмехнулся Гэллоуэй, закладывая лихой вираж, чтобы избежать глубокой лужи на дороге.
Они миновали убранное кукурузное поле, посреди которого торчало пугало, широко раскинув руки-палки, будто бы в обиде, что его тут забыли. Пара голубей, вспорхнув в облаке пыли и ломаных стеблей, вернулась на землю. Пембертон знал, что люди на них охотятся, но не мог уразуметь, какое удовлетворение можно получить от убийства существа размером едва крупнее стреляной гильзы. Лес продолжал сгущаться, пока дорога даже не столько оборвалась, сколько сдалась на милость зарослей карликового дуба и метелок остреца. Остановив машину, Гэллоуэй дернул рычаг ручного тормоза и сообщил:
– Остаток пути пройдем пешочком.
