придавать им, щедро смазывая гелем, нужную форму, но и в страхе их потерять, из-за чего он ежеутренне втирал в шевелюру французскую мазь, которая стоила астрономических денег, имела недоказанную эффективность и жутко воняла. Кстати, это было далеко не единственное косметическое средство, которым он любил пользоваться. Судя по сияющим лбу и щекам, Патрицио владел неплохой коллекцией увлажняющих кремов – в то время они входили лишь в арсенал женской косметологии. Появление так называемых метросексуалов было еще впереди. Патрицио был их предтечей.
Надо признать: единственным, что выделялось в этой чаще ухищрений своей подлинностью, были глаза – темные, подчеркнутые шелковистыми, черными как смоль бровями и обладавшие редким достоинством – честно выражать бесконечное разочарование, которое испытывал Патрицио. Это чувство сквозило во всяком малопристойном замечании, во всяком косом взгляде, во всяком проявлении спеси и превосходства. Он знал, что его боятся, и ему это нравилось. Осознавал, насколько противен, но ему было плевать. Скорее всего, всякому похожему на него человеку пришлось бы туго в обычном обществе: оскорбительные выпады против тех, кто стоял ниже него на социальной лестнице, выдаваемые с многозначительным видом двусмысленности, демонстративная гомофобия – вряд ли другие отнеслись бы к этому столь же снисходительно, как мы. О нем ходили не менее дикие слухи, чем те, что он распускал о других. Судя по всему, немалая часть щедрой суммы, которую ему выделяли на карманные расходы, уходила на шлюх. Он хвастался (и при этом хохотал от души), что был одним из самых частых клиентов римских массажисток: не всякий, как он говорил, способен провести большую часть дня в махровом халате и тапочках. Если сауна была его царством, модные клубы (Open Gate, Gilda, Jackie O’) служили ему охотничьими угодьями. Достаточно было переброситься с ним парой слов, чтобы понять: он помешан на сексе. Неслучайно после того, как он годами меня в упор не видел, я превратился в излюбленную мишень его дурацких шуточек после того, как стал встречаться с Софией. “А правда, что нашей принцессе на горошине нравится играть с лизуном?” – спросил он меня однажды. Только трусостью, выдававшей себя за кротость и снисходительность, можно объяснить, почему я не схватил его за горло и не заставил заглотить обратно эти мерзкие слова. Я лишь упрекнул Федерико: какого черта он заставляет нас терпеть присутствие этого сукиного сына? “Кого, Патрицио? Он тебе правда мешает? По-моему, он милый. Он засранец, согласен, но очень забавный. Слушай, Профессор, а я и не знал, что ты у нас такой правильный, такой ранимый”.
В глубине души я понимал, что Барон прав. Патрицио был куда безобиднее, чем хотел казаться. Нападая на других, он прежде всего очернял самого себя. На самом деле я опасался его пронзительного взгляда, потому что Патрицио как будто читал потаенные мысли и выносил приговор. Говорили, продолжил Федерико, что в детстве Патрицио застукал маму в постели с дядей, братом отца. “Шекспир отдыхает, дорогой мой Профессор!” Полагаю, имевшихся у Федерико скудных знаний о Фрейде было достаточно, чтобы оправдать все недостатки Патрицио: его цинизм, то, что он был плохим человеком, а главное – остроты, переходившие границы дозволенного. Как человек, получивший куда более серьезную травму – и запретивший себе кому-либо о ней рассказывать, – я счел подобное оправдание несколько неуклюжим и, как выразился бы на своем адвокатском сленге дядя Джанни, не подлежащим принятию. Но что было поделать? Избавиться от Патрицио я не мог, он входил в нашу компанию, оставалось мириться с его присутствием.
Поэтому я не обратил особого внимания на обращенный ко мне насмешливый взгляд. Все шло как обычно.
Оставив чемоданы в комнате и переодевшись для пляжа, мы с Софией присоединились к ребятам – все уже стояли у бассейна в солнечных очках, держа рюкзаки и фляги с водой.
Покинув владения Федерико, мы пересекли автостраду и направились к морю по извилистой тропинке, разделявшей пополам густую пинету. Стволы деревьев, листва, земля под ногами были пропитаны влагой – казалось, пролившаяся за последние недели дождевая вода собралась здесь, в огромной природной крипте, погруженной в золотистый полуденный полумрак. Воздух был теплый. От зарослей жимолости и эрики пахло как в начале лета. Углубиться в чащу, с каждым шагом казавшуюся все непроходимее и страшнее, означало положиться на божью милость. Внезапно все малозначительные бедствия, наложившие мрачный отпечаток на мое утро – призрак мамы, спор с дядей Джанни, ворчание Софии, не говоря уже о головной боли, – уступили место смутному чувству покоя, какой испытываешь в горах. Было нечто величественное в тишине, которую нарушали наши осторожные шаги. С трудом верилось, что через несколько сотен метров, как без устали твердил Федерико, монастырская полутьма рассеется. Пейзаж совершенно изменится, а вместе с ним изменится свет, мы окажемся в отрезанном от мира, наполненном сиянием царстве, что тянется вдоль самого моря, среди средиземноморской маккии, которую без устали воспевал наш вожатый, суливший настоящие чудеса. То ли из-за извечной нелюбви к пляжным забавам, то ли из-за предчувствий, на которые оказался столь щедр тот день, то ли из-за компании, которая докучала мне как никогда, то ли от мысли, что нигде мне не насладиться подобным покоем, я мечтал об одном – чтобы этот лес, как бывает в сказках, никогда не кончался.
А потом произошло нечто еще более неожиданное. Я шагал уже более получаса, когда, увидев проглядывающую через густые темные заросли лазурь, испытал острую радость, в груди защемило: вполне понятное переживание, не сопровождайся мой восторг странным, неуместным чувством вины. Я замедлил шаг, чтобы это ощущение достигло полноты, предвещавшей нечто и о чем-то напоминавшей. Я позволил всем уйти вперед, первыми ступить на землю обетованную. На самом деле я хотел остаться один. Услышав возгласы облегчения и удивления, я почти рассердился: они как будто мешали мне, встревали между мной и истиной, которую я еще не уловил и которая требовала молчания, уважения, сосредоточенности.
– Ну, что я вам говорил, придурки? Настоящий рай! – не унимался Федерико.
– Похоже, Профессор уже устал. Утомился, бедненький! – съязвил Патрицио. – Давай, Проф, сделай последний рывок. Мы почти пришли.
Я нехотя покинул чащу с ее зарослями и оказался на открытом месте, словно опасаясь, что здесь впечатление, до истоков которого я никак не мог докопаться, исчезнет, так и не раскрыв свою тайну. Что-то подсказывало мне, что загадку хранят вековые деревья пинеты. Увы, я оказался прав. Стоило мне шагнуть из леса, на солнечный свет, как радость исчезла, а вместе с ней чувство вины. Впрочем, не пропало оставшееся неудовлетворенным желание найти
