а он с тобой на “вы”, он – взрослый человек, наемный работник, а ты…
– Ну да, я – дармоед-эксплуататор.
С тех пор я старался не обращаться к Вашингтону в присутствии Софии. Перейти ни с того ни с сего на “вы” казалось мне настолько диким, что могло быть неправильно воспринято.
Честно говоря, я, наверное, только что солгал: секс сексом, но у меня тоже имелись причины для недовольства Софией, и немало.
Возвращаясь к тому утру, скажу, что обиженная София за всю дорогу рта не раскрыла, и это, признаюсь, меня успокаивало. Мне совершенно не хотелось ввязываться в очередное препирательство. Кроме того, мне нравилось проводить выходные у Федерико. Однако в тот раз было не так. Я был подавлен. Мрачное настроение объяснялось рядом причин: трения с дядей Джанни и Софией, то, что Федерико грозился устроить пикник на пляже, но главное – не отпускала тревога, вызванная явлением мамы. Последние месяцы – приблизительно с тех пор, когда, достигнув совершеннолетия, я получил право распоряжаться оставленной мне страховкой, – мама завела привычку приходить по поводу и без повода. Как всякий замкнутый и одержимый навязчивыми идеями человек, я гадал, не скрыт ли за упорным желанием мозга видеть то, чего больше не существовало, пророческий смысл.
– Ну, наконец-то! – завопил Федерико, направляясь навстречу нам по гравиевой дорожке, которая вела к главному дому.
Я свалил всю вину на будильник: он якобы не прозвонил.
– Профессор, да ты понятия не имеешь, как устроен будильник.
Делая вид, будто он меня не замечает – нарочно, в шутку, – Федерико театрально помчался к Софии и обнял ее. Хотя погода стояла не очень жаркая, на моем приятеле были лишь бежевые бермуды и бейсболка. Лоб и икры покраснели после первых в этом году солнечных ванн.
– Вы как раз вовремя. Мы уже собирались выдвигаться.
– Неужели вы решили нас подождать?
– Да нет, что ты, мы просто поздно легли. Эти бездельники только что кончили жевать.
Атмосфера была почти как в фильме “Избавление”. Все сидели за массивным каменным столом и уничтожали остатки завтрака. Вода в бассейне казалась мягкой и неподвижной, похожей на сияющий лоскут шелка.
– Хорошо, что вы не торопились, – заявила одна из девушек. – Барон уже несколько часов пытается утащить нас на какой-то пляж. Если я правильно поняла, туда топать и топать.
Девушку звали Лавиния. Ее пораженческое настроение меня не удивило: в нашей компашке лень была в порядке вещей, особенно среди дам. Никаких порывов, искреннего желания в чем-то участвовать, вместо этого – постоянное оцепенение, из-за которого все восторженные предложения отвергались. Сегодня мне известно, что подобный недостаток весьма распространен среди девушек их круга: это была поза, каприз, сопровождавшийся привычным набором ворчливых фразочек и кислых мин. В такие мгновения я понимал, насколько тяжело Софии: если при виде моих друзей она испытывала такое же раздражение, как я при виде этих девиц, ей наверняка хотелось повеситься. Глядя на них, слушая их разговоры, можно было решить, что сражение за равенство между полами, которое за несколько десятилетий до этого начали их матери и вполне сознательно продолжили старшие сестры, внезапно остановилось. Желания, которые с превеликим трудом выражали эти барышни, выдавали конформизм и стремление вернуться в прошлое. Они как будто только что вышли из мрака послевоенных лет, одержимые любовью к порядку, приличиям и соблюдению правил. Возможно, даже их имена – Лавиния, Флавия, Лукреция – были неосознанной отсылкой к римским матронам, которые за пару тысячелетий до этого внесли немалый вклад в процветание маскулистского и одновременно матриархального общества. Наверное, поэтому они не думали о том, как грамотно выбрать специальность в университете и многого добиться в жизни, а только и судачили о прилежных домработницах, о mise en place, загородных домах, дизайне интерьеров, массаже, диетах и похудении, как будто их судьба жен и матерей была предопределена. Крашеные блондинки, тощие, одетые сдержанно, почти в андрогинном стиле, они вели себя как нелепые, идущие наперекор истории новые пуритане. Как говорил Федерико, пытаться уложить их в постель все равно что участвовать в Олимпийских играх. Внезапно в их среде девственность – самое бесчеловечное наказание, которое может наложить на себя и на других человек, находящийся на пике сексуальности, – вновь стала восприниматься как ценность. Я невольно задумывался: что, если для Софии сексуальная свобода – не более чем очередной демонстративный жест, вызов окружающим ханжам.
Лавиния сидела рядом с франтоватым парнем, сосредоточенно поглаживавшим ее обнаженное плечо. Увидев, как я, запыхавшись, бегу по дорожке, он смерил меня самодовольным и насмешливым взглядом.
Опыт подсказывает, что вводить персонажа in extremis[106] означает подвергнуть рассказ опасности резкого спада напряжения – маститые писатели не допускают подобного. Боюсь, однако, что с Патрицио Аирольди – так его звали – мне придется рискнуть. Надеюсь, что в свое время неотвратимо приближающийся эпилог, в который наш герой внесет существенный вклад, оправдает портрет, который я собрался набросать.
Среди моих друзей Патрицио более всех вызывал у Софии непреодолимое отвращение. Он постоянно ее провоцировал, и она, отбиваясь, вела себя как гордая аристократка, чего обычно не делала. В зависимости от обстоятельств она обзывала его “плебеем”, “нуворишем”, “голодранцем” или “наглым парвеню” – в голосе сквозило негодование, как всегда, когда она сталкивалась с омерзительным поведением мужчин. Патрицио же был явно очарован Софией, что делало его еще более жалким: он никак не мог смириться с тем, что такая краля связалась со мной, а не с ним. Поскольку в душе он считал, что имеет полное право на добычу, которая была ему не по зубам, он воспринимал упорный, презрительный отказ Софии иметь с ним дело не только как необъяснимую несправедливость, но и как страшное оскорбление. Патрицио был из тех людей, которые, оказавшись в благоприятном материальном положении, не могут принять простую и понятную мысль: желания и действительность далеко не всегда совпадают.
Единственный сын предпринимателя, занимавшегося обжаркой кофе, который в основном привозили из Гондураса и которым забили бары доброй половины Италии – недорогой смесью среднего помола, Патрицио являлся типичным представителем мирка, где царит культ дорогих часов и спортивных машин; это проявлялось в тяге к безумным тратам, которые отец покрывал, не моргнув и глазом. Должен признаться: только когда я столкнулся с такими, как Патрицио (в моей школе их было видимо-невидимо), прежде непонятный мне социалистический пафос родителей наконец-то обрел свою логику.
Впрочем, первым, что притягивало взгляд, были не выставленные на обозрение дорогущие аксессуары, а волосы, тоже превратившиеся в драгоценность, поскольку Патрицио тщательно за ними ухаживал. Дело не только в неприятной привычке
