утром из окон третьего этажа было видно море. Глядя на имение – просторное, гостеприимное, представавшее во всей своей красе, – трудно было вообразить, что все это великолепие давно заложено.
Я припарковал машину на площадке под навесом. Мы с Софией опоздали вдвойне. Остальные приехали еще накануне днем. Не желая пропускать пятничный ужин, которому дядя Джанни придавал особое значение, я перенес отъезд на субботу утром, пообещав Федерико, что мы появимся достаточно рано, чтобы присоединиться к компании, которой, по его словам, не терпелось оказаться на пляже. А мы явились к обеду.
София была в бешенстве. Она разозлилась на меня из-за опоздания, что, в свою очередь, позволило выплеснуть недовольство, копившееся на протяжении недель – подспудно и неумолимо. Если задуматься, София высказала лишь малую часть претензий, которые впоследствии более обстоятельно и по-взрослому сформулируют другие женщины: я ее разочаровал. В чем заключалось разочарование, пожалуй, стоит объяснить. Я понимаю, что некоторые щекотливые вопросы лучше обойти: каждый случай непохож на другие. Но позвольте мне все-таки сказать, хоть я и рискую сделать неуместное обобщение и кого-то задеть: с тех пор всякая женщина, с которой у меня был роман, рано или поздно ощущала потребность подробно растолковать мне, насколько она ошиблась, строя отношения с таким человеком, как я. Если Флобер был прав, полагая, что женщина постоянно охотится за вечным мужем, можно сказать, что уже тогда, делая первые неуклюжие шаги в волшебном взрослом мире, я осознал, что мне невыносимо тяжело воплощать столь ответственный романтический идеал. София первой указала мне на это. Впрочем, девушка ее круга – требовательная, избалованная, склонная к бескомпромиссному максимализму – могла требовать что угодно, а не довольствоваться тем, что есть. Говоря так, я вовсе не пытаюсь уйти от ответственности, хотя, если честно, мы тогда были совсем молоды.
Раз уж мы затронули эту тему, скажу, что ее недовольство выражалось в одном-единственном вопросе: куда делся отважный рыцарь, который, рискуя блестящей школьной репутацией, осмелился бросить вызов могущественному и мстительному директору? Боюсь, мой тогдашний подвиг породил заблуждение, характерное для тех, кто, подобно Софии, видит связь между совестливостью, неравнодушием и гражданским неповиновением. Она решила, что меня тоже возмущает status quo, устройство общества, продуктом которого мы являлись, – душного, на многое закрывающего глаза, основанного на привилегиях. Жаль, но она во мне ошиблась. Я уже упоминал о слабом интересе к политике, но недостаточно рассказал о том, с каким наслаждением пользовался благами, который свалились на меня как снег на голову. Не моя вина в том, что София была из тех, кто твердо убежден: призвание художника само по себе заставляет всякого, у кого оно есть, всю жизнь избегать гедонистических развлечений, отдать все силы делу. Возможно, София, с ее открытостью миру, смогла бы простить мне высокомерное стремление запереться в башне из слоновой кости, хотя она и не одобряла подобное. Словом, все что угодно, кроме общения с изнеженными любителями поразвлечься. Кроме того, она почему-то полагала, что выбрать интеллектуальную профессию означает взвалить на себя груз всех страданий в мире, стараться если не облегчить их, то хотя бы говорить о них вслух. Неслучайно она, как и дядя Джанни, полагала, что имеет право придираться к моему рассказу. София была равнодушна к репутации евреев даже больше меня, ее претензии вызвало главным образом малодушие главного героя. “Разве так себя ведут?” – спросила она, бесцеремонно вернув мне журнал с рассказом, который я сопроводил нежной дарственной надписью. “Патологически влюбленный?” – попытался оправдаться я. “Скорее, мерзкий коллаборационист, – возразила она. – Еще немного, и он сам станет фашистом”.
К тому же она с трудом переваривала компанию, в которой была вынуждена вращаться из-за меня. Наши алкогольные излишества вызывали у нее не меньшее омерзение, чем цинизм и безжалостность, с которыми мы постоянно друг друга подкалывали. Что до Федерико, София тоже уступила чувству симпатии, которую он пробуждал у девушек. Пусть она его презирала, но относилась к нему тепло. А остальные? Что сказать об остальных? Шайка лентяев, у которых не было ни идеалов, ни характера, ни внутреннего стержня. Не с такими людьми она мечтала проводить уикенд, не такие друзья должны были быть у ее парня. Видя, что я чувствую себя с ними как рыба в воде, она, вероятно, еще больше теряла ко мне уважение, разочарование нарастало.
Я же прекрасно осознавал: единственное, в чем я мог ее упрекнуть, словами не выразить. Какой смысл обвинять Софию в том, что она не Франческа? Помимо этого непреодолимого препятствия, мне не на что было жаловаться. Особенно в том, что касалось секса: и мне, и ей его всегда было мало. Было что-то странное в том, что девушка, от природы не склонная сдерживаться, высказывавшая обо всем свое мнение, в минуты близости проявляла скупость и замкнутость, граничившие с солипсизмом. Возможно, другой на моем месте счел бы ее эротическое поведение оскорбительным (речь шла обо мне, но, судя по ее манере себя вести, это мог быть кто угодно). Однажды я бросил ей: “Ты хоть понимаешь, что используешь меня как вибратор?” – “А ты понимаешь, – огрызнулась она, – насколько ты бываешь грубым и злым?”
Впрочем, ее поведение в постели меня не раздражало, а, наоборот, заводило. Говорят, самый лучший секс у партнеров, которым не терпится слиться друг с другом. Нас связывало нечто противоположное: мы требовали друг от друга наслаждение, в котором нуждались, не заботясь о взаимности. Наша гармония опиралась на самодостаточность, шаткое равновесие, в котором была доля самоудовлетворения, но, если честно, обоих это устраивало. Театром ежедневных встреч была моя спальня. Пользуясь частым отсутствием дяди Джанни и тем, что Вашингтон, за долгие годы привыкший к приапизму своего работодателя, превратился в нечто среднее между сводником и Лепорелло, мы с Софией могли не стесняться.
Небесам известно, как мне хотелось, чтобы после секса она помолчала. Увы, ничего поделать было нельзя. Душ, кофе, парочка сигарет – и передо мной возникала прежняя пассионария. Количество благородных битв, в которые она была готова ввязаться, не переставало меня поражать. Ее негодование не знало покоя, ненависть не знала преград. Она легко переходила от выпадов против могущественных, власть имущих врагов (Кракси, Миттеран, Тэтчер, Рейган, африканеры, “Ликуд”, американский Сенат) к мелким, повседневным злодеяниям. Однажды она поинтересовалась, почему я обращаюсь к Вашингтону на “ты”.
– Не знаю, так сразу повелось. В любом случае тебя это, кажется, задевает куда больше.
– Вряд ли он способен возразить.
– Или ему до лампочки.
– Не притворяйся, что ты не понимаешь.
– Что я должен понять?
– Очевидное противоречие: ты разговариваешь с ним на “ты”,
