по твоей коже, и ничего. Какая у тебя щека — тёплая, колючая?.. Холодная?.. А тебе самому как такое, на что похоже? Как будто к трубе водосточной прижался?
— Ох ты, — сказал над ухом Гундольф. — Труба, скажешь тоже. Я тебя всем телом чувствую, и подумаешь, рука. Меня-то она не пугает.
И отстранился.
— Ты вот оденься лучше, а я пока ополоснусь. Разит от меня, должно быть, да и запачкать тебя боюсь.
Кори неловко, торопясь, натянула штаны.
— И одеваться тяжело, — пожаловалась она, не проверяя, глядит ли на неё Гундольф, надеясь, что не глядит. — Не чувствую ткани, всё время кажется, проделаю дыру. И если так, заштопать не смогу. Такое уже бывало.
За спиной плеснула вода.
— И плавать никогда не научусь… Представляешь, в мире есть море, и оно не для меня. А мне так хотелось… плавать…
— Так может, перчатку можно смастерить такую, чтобы воду не пускала? — откликнулся Гундольф.
— Рука же тянет на дно!
— Сколько той руки? Не утянет. Ну, поплавки какие-нибудь нацепить ещё.
Вода полилась, и Гундольф фыркнул, отплёвываясь.
— Перчатки, поплавки, — с горечью возразила Кори. — Ты что, не понимаешь главного? Это не нормально, я никогда не буду нормальной! Никогда, до самой смерти!..
Она упала на смятую постель, отвернулась к стене и закусила край подушки. Ненавистна была рука, и ненавистна слабость, и что так легко приходят слёзы, стоит лишь подумать… И перед кем открывается? Зачем, чтобы ещё раз пожалел? А потом обоим гадко. И ведь обещала себе молчать… ах, ну да, слово отброса со Свалки ничего не стоит, даже данное себе.
— Был у нас в городе старик, — задумчиво сказал за спиной Гундольф, шурша тряпицей, — что любил разгуливать в одной простыне. Бабочкой себя воображал. Ну, выйдет, соседи да прохожие бегут стражу звать, и всё как-то нам с напарниками везло, что в нашу смену это выходило. Он бежит, крыльями своими машет, дамы визжат, мы ухватить его пытаемся. Отворачиваемся, краснеем, зеваки толпятся, свистят, хохочут. Потом его в лечебницу. Выйдет, поживёт один недолго — и по новой. Вот это, я понимаю, ненормальный.
— Да что ты… Бабочка — это птица?
— У вас такого нет, что ли? — спросил Гундольф, звякая кружкой о край ведра. — Букашка это.
Полилась вода, после кружка звякнула снова.
— Червячок маленький, меньше мизинца. Только и может, что ползать. А потом укутывается, плетёт вокруг себя кокон, укрывается от мира. Какое волшебство там происходит, неизвестно, но в один день кокон лопается, и червячок выбирается наружу уже с крыльями. Расправляет их, обсыхает. Крылья яркие, красивые, как цветочные лепестки. И летит.
— Ты ведь это сам придумал? — не поверила Кори. — Разве такое бывает?
Гундольф возился молча, долго не отвечал.
— Бывает, — ответил он наконец безрадостным голосом. — Кабы ты врата не сломала, могла бы и сама поглядеть. Да что уж… Думаешь, тебе одной есть о чём жалеть? У каждого свои потери. А дальше два пути: или вспоминать о том, чего не будет никогда, растравлять раны, или дать им зажить. И идти дальше.
— А если не заживают? Если никак не заживают?
— Так ты проверь, не ковыряешь ли эту рану, — угрюмо посоветовал Гундольф. — Нормальная ты или нет, тебе одной решать.
— Мне? Это мир за меня решает!
— Нет, только ты сама.
Кори не стала спорить, хотя и хотелось. Объявить себя нормальным, если ты урод — всё равно что выйти в одной простыне и воображать, что это крылья. Тот старик в его мире тоже наверняка полагал, что он в порядке.
Но когда осмеливался показать другим такого себя, люди звали стражу.
Глава 31. Гундольф. К маленькому дому
Какая же радость — вымыться дочиста! Казалось, смыл с себя всю грязь последних дней, и не только ту, что была видна глазами. Вот только в сон теперь клонило, сказалась бессонная ночь.
Из-за двери доносились голоса соседей, и они тоже звучали убаюкивающе, почти как шум моря. Гундольф зевнул, тряхнул головой, но дремота не отпускала. Даже холодная вода не придала бодрости.
— Я прилягу на часок, — виновато сообщил он Кори. — За час что сделается? Вымотался, всю ночь грузы таскал, после лодку разгружал. Сил уж нет, чуть в тазу не уснул.
Его спутница, поднявшись на локте, сверкнула глазами. Видно, хотела возразить, но передумала. Поднялась, уступая постель.
— Только ты не убегай, хорошо? — попросил он. — Разбудишь меня, а то просплю до завтра.
И провалился в сладкую темноту, едва коснулся подушки.
Долго ли спал, он не знал, но ощутил, что Кори лежит рядом. Повернулся во сне, вытянул руку и почуял тепло чужого тела. И правда, куда ещё ей было деваться в тесной комнатушке, заставленной теперь вёдрами и тазом, не топтаться же у двери.
Не открывая глаз, Гундольф притянул Кори ближе и замер, устроившись удобно. Подумал сонно: удивительно, ведь ничего ему в ней не нравится ни внутри, ни снаружи, отчего же тогда так хорошо? Вот госпожа Первая как раз в его вкусе, только к ней не тянет. А эта нескладная девочка, порывистая, колючая и упрямая, кажется сейчас такой родной, будто знал всю жизнь.
Отчего это так, разбираться не хотелось.
Он вдохнул её запах. Дам, с которыми Гундольф проводил время в прошлом, окутывали ароматы духов — и лёгкие, и такие, что дурманят голову похлеще вина. А чтобы голова кружилась от одного лишь запаха тела, было впервые.
Выдохнул, коснулся дыханием тёплой кожи между шеей и плечом. Прижался лбом, губами — нежно и легко, большего и не хотелось. И вновь крепко уснул.
Разбудил стук в дверь.
Гундольф вынырнул из сна, не понимая до конца, почудился этот стук или был взаправду. И совсем близко увидел глаза Кори, распахнутые широко. Шум, видно, и её застал врасплох, и не успела она ещё спрятаться, надеть привычную маску, и была так беззащитна, что казалось, в глазах видна вся душа. На миг подумалось даже, выйдет прочесть её мысли без всяких слов… Но стук повторился, разрушая волшебство.
Кори нахмурилась, приподнялась в тревоге. Повернулась к окошку — последние лучи густо золотили стену напротив.
— Сколько мы спали? — воскликнула она, усаживаясь рывком и поспешно натягивая ботинки. — И вздумалось же мне лечь! Как же некстати, где была моя голова!..
— Ну, тебе тоже отдых нужен, — произнёс Гундольф, тронув её за плечо. — Не хватало, чтобы опять свалилась.
И крикнул тому, за дверью:
— Да иду я, иду!
Это оказался Симен. Обычно молчаливый и угрюмый, сейчас он был сам на себя не похож.
— Значит, не
