– Какой-нибудь чемпионат? – спрашивает Фердинанд.
– Что?
– Он в Брно из-за чемпионата?
Она, похоже, не знает такого слова.
– Из-за матча? – уточняет Фердинанд.
– Матч, да, – говорит она. – Важный матч. Футбол.
Сливовицы больше нет. Есть кофе и сигареты. И черствый хлеб, к которому никто не прикасается. У хозяйки явное похмелье. Она присаживается рядом с Саймоном в своем коротком желтом халатике и спрашивает:
– Вы найти девушек?
Вопрос смущает его, и он мнется, не зная, что сказать.
– Нет? – удивляется она. – Вам это должно быть легко, я думаю.
– Ну, вообще мы встретили одних, – говорит Фердинанд.
– Вам нравятся девушки?
Хотя вопрос обращен к Саймону, отвечает на него Фердинанд:
– Да. Очень даже.
– А вам?
Прежде чем ответить, Саймон нервно затягивается сигаретой.
– Да, – говорит он.
Она изучает его хмурый профиль, а он тем временем напряженно смотрит на стол, словно стараясь запомнить все, что на нем находится.
Пакет молока – mléko – очень простого дизайна.
Его «Филип Моррис» с надписью о вреде для здоровья на немецком.
Ее «Петра» в бумажной пачке с красной полоской.
Зажигалка «Крикет».
– Вы очень симпатичный мальчик, – говорит она.
Стеклянная пепельница, полная окурков.
Пластиковая миска с ломтиками черствого хлеба.
– Когда я была молодая, – говорит она, – мне бы очень хотелось встретить такого симпатичного мальчика.
Тарелочка с желтоватым маслом.
«Когда я была молодая…»
И она рассказывает им о своей молодости.
Оказывается, она вовсе не чешка. Она родилась в Сербии. Они с мужем познакомились в Югославии, как тогда называлась эта страна, куда он приехал в составе футбольной команды. Она работала на высокой должности в местном спортивном клубе, который занимался этой командой. Светловолосая, голубоглазая, говорливая, живая, она провожала его команду в столовую и ездила с ними на матчи в одном автобусе.
С гордостью она говорит, что ее муж был одним из лучших игроков в команде. Первый раз они занимались любовью в парке ночью. Ведь она в то время еще жила у родителей. А он – в общежитии со своей командой. Куда еще им было пойти?
– Мы были молоды, – говорит она. – А когда вы молоды… Да. – Она закуривает, вздыхает и говорит отрывисто: – Я была молода, но это не был первый раз для меня.
– Не первый? – Фердинанд, похоже, заинтересовался.
И она рассказывает им, как потеряла девственность с инструктором по плаванию в молодежном лагере в Италии, когда ей было пятнадцать.
– Он был старше меня, – говорит она. – Это было приятно, вы понимаете.
Саймон сидит, ссутулившись, и курит, как будто не слушая.
– Это приятно, – говорит она ему, – первый раз с тем, кто старше.
И Фердинанд рассказывает ей, как его в том же возрасте соблазнила няня сестры, старше на десять лет, и как это было приятно.
– Да, – говорит она, и ее глубоко посаженные глаза серьезны. – Приятно.
– Это было приятно, – поправляет ее Фердинанд, довольный собой.
– Так всегда лучше всего, – говорит она. – С тем, кто старше, кто опытней. С тем, кто приятный.
Саймон сидит, ссутулившись, и курит, как будто не слушая.
– Вы понимаете меня?
Вопрос обращен к нему. Она хочет знать, понял ли он, что она сказала.
Они ждут, пока он скажет что-то – покажет, что понял, что услышал ее слова.
И тут где-то звонит телефон, в какой-то другой комнате. Она поднимается и устремляется туда в своем коротком желтом халатике, разгоняя облако сигаретного дыма. И они слышат, как она говорит с кем-то по телефону.
Утро они проводят, бродя по городу в поисках Шляпки. В поисках Шляпки от солнца под солнцем. Фердинанд прикидывает, где сейчас она может быть, в каких местах им лучше посмотреть, и готовится разыграть удивление, если она их увидит. Но вскоре затея уже кажется безнадежной. Город огромен, и достопримечательности ужасно рассыпаны по разным мощенным булыжником аллеям и незаметным маленьким паркам. Он пытается думать, как могла бы думать она, пытается поставить себя на место молодой женщины одного с ним возраста или на пару лет старше, не блещущей умом, которой часто докучают мужчины, женщины с бирюзовыми ногтями на ногах, собирающейся поступать на курсы секретарей… Австралийский паб? Они проводят там два часа, потягивая легкое пиво и почти не разговаривая.
Саймон, кажется, тоже поглощен мыслями.
Сидя в этом австралийском пабе, он представляет отношения людей в виде двух жидкостей, наливаемых в одну емкость. Страшные взрывы, думает он, довольный тем, какую аллегорию нашел для выражения своей первичной идеи, или мгновенное замораживание – это наихудшие формы реакции. А неспособность к смешению – самая обыкновенная. А любовь?
Карен Филдинг
Что ж, любовь, думает он, это вот что такое: вспышка в глубине двух жидкостей, смешивающихся так, что они кажутся одной прозрачной жидкостью.
Карен Филдинг
Вспышка, становящаяся огоньком, медленно растущим до тех пор, пока вся жидкость не начинает испускать мягкое, ровное сияние.
Карен Филдинг
Да, думает он, это любовь.
А день тем временем ускользает.
И вот уже ранний вечер.
Фердинанд стоит на Карловом мосту, где дует сильный ветер, и окидывает взглядом широко раскинувшиеся берега, крыши зданий и шпили, громоздящиеся по обеим сторонам реки. Шляпка, Шляпка, где-то ты сейчас… А может, она уже покинула город. И тогда как глупо он разменял день, размышляет он, пока Саймон ждет неподалеку, повернувшись в другую сторону.
В следующем пабе, на этот раз расположенном в подвале с готическими сводами, Саймон опять заводит разговор о бесплодности туризма.
– Зачем тогда ты это затеял? – спрашивает Фердинанд через несколько минут с раздражением.
– Что затеял?
– Эту поездку?
– Я думал, получится здорово, – говорит Саймон.
– А сейчас, по-твоему, не здорово?
– Нормально.
– А на что ты рассчитывал?
Саймон задумывается и говорит:
– Я не знаю.
И все же он рассчитывал на что-то. Он садился на поезд на вокзале Сент-Панкрас две недели назад с какой-то смутной надеждой.
