— Где вы живете? — спросил он.
Габи ответила первой. Слава Богу, подумал он, она живет ближе. Но рта он больше не раскроет, его запечатала своими взглядами Марга, навсегда. Он представить себе не мог, что когда-нибудь еще произнесет хоть слово; я немой, немой, немой, твердил он про себя, я камень, в который все мои слона уткнутся, и в жизни не пророню больше ни слова, в жизни не стану разговаривать с людьми, лучше уж мне валяться в придорожной канаве вместе с другими камнями, а пойдет дождь, по камням зажурчит ручеек, вот тебе и нудная болтовня, в которой участвуешь без того, чтобы участвовать. С ним подобное уже сплошь и рядом бывало!
Разве все его попытки преодолеть отчужденность между людьми не летели именно в эту же пропасть, разве не решал он каждый раз, что отныне откажется от всех попыток сближения? Но стоило ему поднять разбитую голову, стоило увидеть человека, и он бежал за ним, как собака, повизгивая, глаз не отрывая, молил хоть глянуть на него и опять начинал разглагольствовать…
Габи весело попрощалась, сказала, что очень приятно провела вечер. Но Ганс разозлился: она так легко открыла свою дверь и без всякого сожаления рассталась с ним. Она, стало быть, ничего больше и не ждала. Значит, и Марга ничего не ждет, скажет ему «спокойной ночи», повернется, сунет привычным движением ключ в дверь, отопрет ее и, даже не оглянувшись, так спокойно поднимется по лестнице, точно проводила на вокзал безразличного ей родственника.
Он потащился рядом с ней дальше, готовый принять любое наказание, к какому бы она ни приговорила его. На ее «спокойной ночи» он ответит всего лишь кивком, дабы хоть в последний миг показать ей, что она покидает несчастнейшего из несчастных. Печаль окутывала его сейчас, точно хорошо пригнанное одеяние. Ему становилось легче на душе и от этой печали, и от сознания, что он вправе упрекать весь свет, особенно же этих двух девушек, а себя чувствовать непризнанным героем. Раз они его подобным образом оттолкнули, значит, и у него нет никаких обязательств, возьмет да бросится очертя голову куда попало, да-да, а они пусть-ка с ужасом увидят, как он кубарем летит в пропасть, тогда, может, пожалеют, что не поддержали его вовремя.
Ганс ждал от Марги хоть какого-нибудь вопроса. Ей он бы открыл, в каком он унынии. Тотчас бы ринулся он со своей мрачной скалы, примчался бы, словно дитя, которого позвала мать, дай только Марга ему хоть малейший повод к тому. Не могут же они за всю дорогу не произнести ни единого слова. Они же пили вместе и смеялись, их руки даже соприкоснулись, когда он давал ей прикурить; еще год назад, очутившись в подобном положении, он просто-напросто глянул бы на нее, обнял за талию и дело по меньшей мере дошло бы до поцелуя! Неужто он растерял все, на что был способен в юности, неужто, даже не коснувшись девушки, позволит ей, которая при самом скромном подсчете любила уже трех или четырех мужчин, улизнуть в темный подъезд, позволит, а потом станет биться головой о дверь, что хоть туго и медленно, но окончательно и бесповоротно захлопнется? Нет, нет, крикнул он себе, однако тотчас понял, как мало ему удастся сделать, если Марга не пойдет ему навстречу. Не донимает ли их молчание и ее, не точит ли ее, как точит и тянет за душу его?
Но тут она остановилась, глянула на него, улыбнулась широко, какой-то нескончаемой улыбкой, достала из сумочки ключ — его он так боялся, этот крошечный, злобно поблескивающий меч сию секунду в куски изрубит все, что соткали последние часы, — после чего спокойно, так неуклонно, как даже Ганс представить себе не мог, отомкнула враждебно поблескивающую дверь нового светлого дома и подала ему руку, резко протянув ее вперед, а ему пришлось сразу же пожать ее, сказав «спокойной ночи», она повернулась и пошла; ответил он или нет, он не помнит, помнит только ее лицо и все ту же широкую улыбку, дверь уже начала прикрываться, надвигаясь на него, но он все ждал и ждал, и тишина вскипала в его ушах, пока не раздался тихий, но отчетливый щелчок, до которого еще что-то чавкнуло, и дверь закрылась. Остервенело засвистев — убийца без оружия, самое нелепое существо, какое когда-либо носила земля, — он зашагал к Траубергштрассе и под перегуд всхрапов, проникающих со всех сторон сквозь тонкие стены, улегся в свою мерзко поскрипывающую кровать.
На дворе, вдоль жалких кирпичных фасадов, по подоконникам из ломкого песчаника, шмыгали ночные пауки, разносящие от дома к дому сны, зачастую непосильную для крошечных лапок ношу. Ганс неотступно думал о них, оттого они и обходили его окно, бросив его на произвол судьбы в сетях, собственных мыслей, ночных мыслей, от которых спасает только утро, если уж люди и сон бросили его на произвол судьбы. Быть может, в эти минуты в какой-то лаборатории накрахмаленные ученые все еще мучают лягушку, и, конечно же, кто-то умер этой ночью, конечно же, пока его тут одолевают разные мысли, кто-то занимается любовью, его же участие во всех этих событиях самое ничтожное. Он точно припал к замочной скважине всех дверей и, если не мешал торчащий ключ, считал это своим успехом.
Ганс отбросил одеяло. Над ним еще стучали шаги. Господин Клафф. В такую поздноту еще не спит. Туда, сюда и опять туда. Ганс понимал, что жилец этот, ночным вышагиванием нарушающий покой окружающих, вызывал у госпожи Фербер тревогу. Вдобавок он не равномерно ступал обеими ногами. Возможно, у него протез. Иногда он останавливался, и все равно из головы его было не выкинуть, каждую минуту он опять мог застучать: топ-топп, топ-топп…
В какой-то далекой квартире плакал ребенок. Дневная жара спустилась с крыш во все нижние квартиры. Ребенок плакал, надрываясь. Но Гансу эти визгливые вопли казались дружеским знаком. Сейчас чья-нибудь угревшаяся благоверная выберется из протухлой супружеской постели и попытается одурачить младенца. Но крик только усилился. Теперь еще один грудничок подхватил его, ответил первому и передал дальше. Третий горлан завопил, разбудив следующего, и так все дальше и дальше. Ганс подошел к окну, далеко высунулся и попытался подсчитать голоса, но голоса множества сосунков сплелись в единый клубок, испуганно вспыхнули слева и справа огни, бросив яркие пятна на тротуар; в светлых оконных пятнах Ганс подсчитал мечущиеся взад-вперед тени ворчливо-озабоченных мамаш. Перед все нарастающим детским плачем взрослые всей улицы оказались в полной растерянности. К кому обратиться — в полицию или к врачам? Ганс принимал участие в размышлениях всех соседних семей. Тут отчаянный крик какого-то младенца перекрыл все остальные крики, и его подхватили другие, как хорошо спевшийся хор. Но, видит Бог, пением их крик назвать было нельзя. Слушать его никакого удовольствия не доставляло, приходилось то ждать, затаив дыхание, то надеяться, что вот наконец-то он достигнет апогея, вот-вот, но крик не затихал; и кто посмел бы просто-напросто заткнуть уши, просто-напросто переждать, укрывшись одеялом? Не подготовка ли это к каким-то серьезным событиям? Но как ни прислушивались люди, кроме крика, ничего не происходило, и тот в конце концов начал утихать. А чуть позже и вовсе замер. Супружеские пары бухнулись обратно в постели. И только одно окно не потухло. Может, подумал Ганс, один из младенцев умер.
— Ну, иди же, — сказала учительница домоводства из номера двадцать четвертого.
— Ах, оставь, — ответил мужской голос.
