Самой приехать в Филиппсбург ей еще пока не хватало духу. Двести километров по нынешнему времени ведь не расстояние, считали Фолькманы. Ее можно, если она хочет, привезти на машине. Но Ганс знал, как далеко от Кюммертсхаузена до Филиппсбурга. Так далеко, что назад ты уже не вернешься, если прошел однажды этот путь. Самое позднее на его свадьбу придется и его матери этот путь пройти…
Ганс наконец-то поднял трубку, опустил монету и набрал номер. Голос Анны ответил. Они с отцом уже начали беспокоиться. Она даже съездила к нему на Траубергштрассе, где же он пропадал целый день? Ганс пробормотал что-то в трубку, но довольно быстро нашел оправдание. Он работал в библиотеке, Анна же знает, что он работает над статьей «Родоначальники радиопьес», а в редакции сейчас затишье, вот он и воспользовался случаем…
Ганс удивился собственной находчивости и тому спокойствию, с которым у него скатывались с губ слова, а слова складывались в рассказ о делах, о сроках и событиях, каковых и в помине никогда не бывало, они возникали в тот лишь миг, когда он эти слова произносил. Да понятно, кровь бешено пульсировала у него в шейной артерии, и рука, державшая трубку, дрожала, но смятение не затронуло голоса — голос его после первых же слов стал ровным, потек гладкой струйкой, точно струйка лака, и создал красиво поблескивающую, ни малейшим изъяном не подпорченную действительность. Тем не менее ему пришлось обещать Анне незамедлительно, сейчас же, никуда не заходя, приехать в редакцию, она так соскучилась.
Он обещал.
Из будки на улицу Ганс вышел почти довольный собой, он даже чуть-чуть гордился. И подумал: благодаря телефону можно научиться лгать.
Он решил идти в редакцию пешком, чтобы явиться к Анне в радостном волнении.
Сам того не желая, он остановился перед магазином радиотоваров, ему преградили дорогу колоссально увеличенные фотографии музыкантов: вся витрина битком набита фотографиями крупнопористых лиц, к искаженным гримасой губам прижаты мундштуки инструментов, и перед каждой фотографией лежат стопки пластинок. Ганс прижался лицом к стеклу, пытаясь прочесть названия. И тут же обнаружил имя, которое уже встречал у Марги: Джерри Маллиган. У него не было времени на долгие размышления; и вот он уже у прилавка и спрашивает у смахивающей на Маргу девицы, нельзя ли посмотреть пластинки Маллигана. Та подвела его к стойке с ярко-желтыми телефонными трубками, наушники которых были обиты мерзкой резиной, но у него хватило присутствия духа объяснить девице, что он знает большинство пластинок (как сегодня слова легко слетают с его губ, от удивления у него даже мурашки побежали по телу, одна волна, другая, третья), он хочет лишь знать, какие пластинки есть в магазине. И, изобразив на лице радостное отчаяние завзятого любителя, который из множества пластинок, что он перебирает — а знает он их все назубок, — купить может только одну, он выбрал — и глаза его даже сверкнули — пластинку под названием: «Taking a chance on love».[40]
Он второпях выскочил из магазина. Ему представилось, что в ту минуту, когда фотографии музыкантов завлекли его в магазин, он вступил на эскалатор, который с нарастающей скоростью движется к некой определенной цели. Спрыгнуть с него он уже не может. Да и не хочет вовсе. Он хочет двигаться дальше. К той именно цели. И сила, которую придает мужчине та цель, отражается на его лице, этой силой наливаются его руки, он щелкает пальцами, и этого достаточно — этого резкого негромкого щелчка, соскочившего с его вытянутых пальцев, достаточно, чтобы выхватить из звенящей, взвизгивающей и гудящей от трамваев, машин и хаоса всяких прочих звуков площади одну машину, такси, которое тотчас покорно подъезжает к нему, открывает ему дверцу и принимает на свои многоголосо возликовавшие мягкие сиденья. Его душевное состояние не позволяло ему ехать трамваем или, того более, идти пешком.
Перед домом, в котором жила Марга, он велел шоферу обождать, взбежал наверх, отомкнул дверь, огромными шагами, торопливо вбежал в маленькую комнату, двумя руками положил пластинку на кровать, вырвал листок из своего карманного календарика, но что же писать, ничего подходящего не приходило ему в голову, рука уже нетерпеливо елозила по бумаге, туда-сюда, точно лошадь, что не в силах дождаться стартового выстрела, и потому он просто написал: «Тебе, Марга, от твоего Г.». Большего он из себя не выжал, но строчки, точно молнии скакавшие вверх-вниз, в достаточной мере выдавали, каково было на душе у писавшего, когда он царапал эти слова. А написав, Ганс вскочил и пулей вылетел из комнаты. Только теперь ему удавалось контролировать свои движения: он медленно спустился с лестницы, лихорадка, сотрясавшая его, улеглась, его не кидало больше ни в холод, ни в жар, он сел в такси с таким видом, словно оно десятилетиями каждый день точно в это время и в этом месте ждало его, дабы везти всегда к одной и той же цели.
Не успел Ганс войти в редакцию, как Анна кинулась к нему, собираясь повиснуть у него на шее. Но так как он прошел все же шага два-три пешком — хотел явиться к Анне запыхавшись, — а в Филиппсбурге опять шел дождь, то плащ его намок. Стало быть, плащ нужно прежде всего снять («А то, Анна, еще платье промочишь и, чего доброго, простудишься!») и, конечно, аккуратно повесить на плечики, после чего он наконец повернулся к Анне и та, нетерпеливо ждавшая этого мгновения, пылко простерла к нему руки. Но он, перехватив их на лету, посмеялся снисходительно и, нагнувшись, прижал губы к тяжелой маленькой кисти.
