Ганс уже давно узнал от госпожи Фербер все, что можно было узнать об этих соседях. Учительница заполучила себе мужчину, он теперь ночевал у нее. Жениться на ней он не мог, у него не хватало денег, чтобы содержать жену, троих детей, да еще обзавестись новой семьей. Жена его находится в санатории, туберкулез, у одного ребенка тоже нашли затемнения, рассказала госпожа Фербер. Он агент по объявлениям для телефонных книг.
— Ты на меня сердишься? — услышал Ганс голос учительницы.
— Дай же мне спать, — ответил мужской голос.
— В такую жару…
Он: Я хочу спать.
Она: О Фред! — (И после паузы.) — Ты был у Анны.
Он: Нет.
Она: Скажи мне правду.
Он: Я не был у нее.
Она: Ты был у нее.
Он: Ну что ты выдумываешь.
Она: Я нашла железнодорожный билет.
Он: Где?
Она: В твоем бумажнике.
Он: Я был там по делам службы.
Она: И не заходил в санаторий?
Он: Нет.
Она: Но ты же можешь мне сказать. Она ведь твоя жена. Пожалуйста, Фред, скажи мне, я не стану сердиться, я только хочу знать, я не выдержу, если ты будешь лгать мне, все, что угодно, Фред, только не лги, пожалуйста, скажи мне.
Он: Дай же мне спать.
Она: Ты звонил ей?
Он: Да.
Она: Почему ты мне не говоришь этого?
Он: Разве я тебе не сказал?
Она: Слишком поздно. Теперь я тебе больше не верю.
Он: Ну что ж… как тебе угодно.
Она: Фред!
Он: Лина, я хочу спать, я не в силах всю ночь разговоры разговаривать, пойми же меня, и что из всего этого получается? Мы кричим в темноте, не видя друг друга, выходим из себя, ах, Лина, мне все это уже знакомо, все это у меня уже было, оставь до завтра, дорогая!
Что ответила Лина, Ганс не разобрал, но слышал, как зашуршали простыни и ночные рубашки, слышал всхлипы, и наконец звуки машинального соития, и незадолго до затухания — взрыв истинной страсти. А потом их порывистое дыхание усилило перегуд вздохов, что прорывались к нему отовсюду сквозь тонкие стены.
Интересно, какая она, эта учительница Лина? Он до сих пор видел только ее мотороллер у дома. Наверное, выходя на улицу, она надевает кожаной пальто бутылочно-зеленого цвета и светло-зеленый шлем. Ей было года тридцать два, и она страстно хотела удержать возлюбленного, но, постоянно хныча и трясясь от страха, как бы не потерять его, тем скорее его теряла.
Ганс почувствовал, что уютно окутан судьбами семей, проживающих в этих кирпичных кубиках. Сквозь шесть квартир слева и сквозь шесть квартир справа слышал он кашель многих и многих дедов. Каждая квартира служила обиталищем хоть одному деду, и оттого Ганс постоянно слышал кашель примерно двенадцати дедов. А также, разумеется, разговоры, нежности, ссоры и крики многих и многих семей.
В доме номер шестнадцать проживала Иоганна — рыжая, вся в подушечках и ямках; каждый раз, завидев ее, Ганс долго смотрел ей вслед, если, разумеется, был уверен, что никто этого не видит. Голову Иоганна поворачивала всегда очень медленно. Похоже было, что открываются огромные, тяжелые ворота. Ее падающая до плеч рыжая копна при этом даже не шевельнется. Стоило Гансу услышать ее смех на улице, как он вздрагивал. Смех ее был хриплый, скорее волчий лай или чье-то шарканье по асфальту, чем девичий смех. Госпожа Фербер рассказала ему, что хрипела Иоганна всегда, сколько они ее знают. Поначалу из-за нее случались раздоры. Одна женщина даже вытащила своего мужа из ее постели. Но с тех пор Иоганна не принимала клиентов с собственной улицы.
Экая жалость. Ганс иной раз грезил, что ему опять четырнадцать, что он бежит к Иоганне в комнату и молит о ее любви. Может, в субботу к вечеру, когда она приводит себя в порядок перед выходом. Она, мечтал он, сидит на столе, в шелковом белье, поигрывая длинными пальцами, точно они и не принадлежат ей вовсе, а когда он, со всем отчаянием своих четырнадцати лет, взовет к ней, то привлечет его к себе и в одно мгновение удовлетворит, и он поклянется ей в вечной верности за то, что она приняла его, хотя он и с этой улицы. Заплатит он ей, как взрослый, от этого он не откажется ни за что. Правда, в рассрочку, тридцати марок наличными у него нет. Она возьмет с него клятву, что он никому на их улице не выдаст тайну их отношений. Он даст ей клятву и сдержит ее, как бы ни подмывало его выложить сверстникам, что у него было дело с хрипатой и нежнокожей Иоганной. Но по крайней мере он получит удовольствие, изобретая выражения, в каких мог бы поделиться своим переживанием, этим величайшим наряду с первым причастием событием его жизни. Но не пообещала ли Иоганна прикокнуть его, если он хоть словечко выболтает, да, прикокнуть, сказала она, и ее глаза подтвердили, что она на это способна…
Конечно же, для двенадцати-, тринадцати- и четырнадцатилетних было горькой и сладкой мукой жить на улице, где Иоганна разбила свой лагерь. Не принимала ли она все-таки тайно клиентов с их улицы? Не заключила ли она тот договор только из-за жен, только чтобы они оставили ее в покое? Ведь госпожа Фербер рассказывала, что две-три соседки даже довольны были, что на их улице живет Иоганна! Те соседки, чьи мужья, как выразилась госпожа Фербер, слишком многого требовали. Вероятно, дети, живущие на Траубергштрассе, в известном смысле превосходили своих соучеников, живущих на других улицах. В школе они слышали суждения, над которыми на Траубергштрассе даже малый ребенок смеялся бы. Ведь здесь за обедом говорили об Иоганне, как в других местах о погоде. Особенно по воскресеньям, до того как отец и мать уходили к себе, каждый раз упоминалось имя Иоганны. И очень-то далеко в этих квартирах не уйдешь.
Семья, у которой Иоганна снимала комнату, выиграла больше всего. С каждого гостя, которого Иоганна приводила с собой, они получали пять марок. Понятно, что они ладили с Иоганной, хотя завистливые соседки обзывали те пять марок «греховными денежками». Ссорились там только в тех случаях, когда Отто (глава семьи) утверждал утром: у Иоганны-де побывало в постели в прошлую ночь пятеро гостей, Иоганна же сдала обусловленные пять марок только с трех или четырех. Но в конце концов они всегда договаривались. Из-за вечеров, которые Иоганна проводила со своими хозяевами, соседи, кажется, больше всего и завидовали им, что явно слышалось в рассказах госпожи Фербер. Всю первую половину дня она спит, ведь последние гости покидают дом частенько только на рассвете. Но так в два, три, полчетвертого, смотря по обстоятельствам, она встает, набрасывает на голое тело роскошный пунцовый халат, выходит из своей комнаты, идет в туалет, а затем в ванную. Отто, глава семьи, мастер-жестянщик, оказался единственным на их улице, кто соорудил себе что-то такое, что, по крайней мере на Траубергштрассе, называлось ванной. Этому обстоятельству был он обязан тем, что Иоганна сняла у него комнату; без ванны, сказала она, она работать не может. А потом, значит вот, она купается. Долго и шумно. Душа радуется слушать, как она плещется. Но вот — и тут головы рассказчиков и слушателей сближались едва ли не благоговейно, не от смущения, а от глубины охвативших их чувств и участия, и госпожа Фербер тоже придвигалась поближе, когда рассказывала об этом, — после ванны она идет в кухню, к семейству. Там она садится на стол, ноги ставит на стул — на босых ногах у нее ярко-красные домашние туфельки, — и халат широко распахивается. Ну, как уж она сядет. И чего-чего она только не рассказывает! О самых разных мужчинах! Она часами может расписывать, как те ведут себя у нее, недаром она каждую ночь узнает кое-что новое.
