Они рассмеялись, обратили его внимание — он ничего этого не способен был заметить, — что как раз пьют кофе, так не выпьет ли он с ними кофе, в высотном здании все же легче благодаря кондиционеру, пожалуйста, присаживайтесь. Но тут вошла фрейлейн Биркер и взглядом аккуратно рассекла теплую компанию на три части; одну часть, а именно Марту, она взяла с собой в бюро. Господина же Боймана она утешила, сказав, что главный редактор все-таки вернется.
Словно бы он и не слыхал ничего об отъезде Бюсгена, Ганс на следующий день вновь был на четырнадцатом этаже. И через день опять. Надо надеяться, девушки объяснили эти визиты его рвением. Он же, по правде говоря, вовсе и не думал теперь о работе, делал, однако, вид, будто его ужасно волнует будущая карьера. И осмелился даже пригласить обеих девушек на чашку кофе. Те согласились. Встретиться решили в открытом кафе с садом. Ганс явился за час до назначенного срока и теперь заготовлял пригодные к случаю любезности. Он не собирался ухаживать за Маргой, не собирался говорить ей: вы такая красавица, или такая добрая, или очаровательная, или еще что-нибудь в таком роде, — он бы этого не сумел, но он решил так вести себя, чтобы Марга сама обратила на него внимание. Мысленно он выстроил шеренгу мужчин, которых Марга до сих пор могла встретить, которых она до сих пор любила, и стал анализировать характерные признаки этих мужчин. Это, наверно, были журналисты, может, три журналиста: фотокорреспондент, штатный редактор и новеллист, а еще, может быть, стажер редакции, актер и… нет, больше их быть не могло, ему иначе и не обозреть всех, пятерых, что и говорить, вполне достаточно для двадцатидвухлетней девицы, если ей уже есть двадцать два. Но и меньше пятерых у нее не было, в подобном окружении, ах да, а сам главный, как же это он позабыл, вот кто враг номер один. Коротыш-честолюбец, надушенный Наполеончик журналистики, с прямоугольным лицом и напомаженными волосами. Ганс видел в «Вельтшау» фотографии Гарри Бюсгена. И Марга все еще его любит? Наверное, она душой и телом в его власти, послушная, покорная. Перед ним возникло лицо главного редактора. Оно создано было будто под колоссальным давлением. Между бровями, точно наведенными жирным серым мелком, и густыми волосами едва оставалось место для прямоугольного плоского лба, скулы давили снизу вверх, и даже подбородок казался чересчур приподнятым, точно подпертым снизу, так что рот сжался в тонкую черту, в которую, словно острие шпаги, вонзился нос. Лишь глаза его избежали давления, они лежали в глазницах, будто нежные чувствительные существа, легко ранимые, всегда готовые прослезиться; быть может, именно эти глаза любила Марга, хотя Ганс считал, что такие глаза скорее могут вызвать сочувствие, чем любовь. Но женщины ведь вечно все запутывают. Ганс не стал размышлять о других предполагаемых возлюбленных Марги. Пока он не победит главного, ими ему и заниматься нечего. А что может он противопоставить Гарри Бюсгену? Как ему повыгоднее показать себя, чтобы для нее потускнел образ главного? Охотнее всего Ганс поднялся бы и пошел домой слушать бесконечные рассказы госпожи Фербер или играть с детьми, а может, лучше всего было бы пойти к Анне, утешиться ее бедами? Он уже давно не заглядывал на виллу к Фолькманам, с тех пор как ему нужнее стало доказать свое рвение на четырнадцатом этаже. Он чувствовал, думая об Анне, угрызения совести, хотя — и это он убедительно мотивировал — для того не имелось ни малейших оснований.
Что, если она увидит его с Маргой? Она обидится. Несомненно. Но почему? Они же не влюбленная парочка. Он же ее однокашник, и точка! А все-таки…
Ганс еще раз быстро вытер ладони носовым платком: у входа показались девушки. Они шагали на высоких каблуках по светлому гравию дорожек, и скрип его разносился далеко вокруг, оглушая посетителей. Но при этом они едва продвигались вперед. Делая шаг, они носком и пяткой ступали одновременно и, казалось, внезапно останавливались, с полсекунды их туфли ввинчивались в гравий, буксовали, но вот девушки уже идут дальше, нет, они не останавливались, просто на миг замирали — на миг, когда тело всей тяжестью точно наваливается на шагнувшие вперед ноги, но затем снова откидывается назад, так как ноги в это время уже опять шагнули дальше. Ганс еще в жизни не видел, чтобы девушки так ходили. Походку определяли бедра, особенно у Марги; торс точно все время отставал от ног. Зыбкость и одновременно укрощенная сила — вот что было в их походке, заставившей его окаменеть.
С какими же разными помыслами сидят три человека за одним столом! Ганс все еще мысленно взвешивал шансы главного редактора. Вторая половина его сознания поглощена была явлением обеих девушек, сейчас сидевших, вежливо улыбаясь, перед ним. Язык же его работал вполне самостоятельно, насколько это было возможно.
Ганс пытался достичь внутреннего равновесия, ему нужно было сконцентрироваться, если он не хотел в первые же полчаса испортить весь вечер. Чего бы он не дал, чтобы на секунду заглянуть в одну из этих девичьих головок. Можно вот так сидеть и думать: ах, я знаю людей, — но ведь это смех, да и только, неподвижные звезды в миллион раз лучше знают друг друга, чем двадцатичетырехлетний молодой человек двадцатидвухлетнюю девицу. Не скучают ли они с ним, не думают ли: что ж, терпеть его можно, — не удивляются ли, зачем он их, собственно, пригласил, если ничего умного сказать не может, не думают ли, что он предпочитает одну из них, обсуждали ли они его до прихода в кафе? Сплошной мрак, тьма кромешная, ее ничем не осветить, а он несчастный путник, забредший в это царство тьмы, ему нужно сейчас что-то сказать и даже, быть может, что-то сделать, этак царственно, с впечатляющей самоуверенностью, как человеку, знающему, что принято говорить в летний вечер, умеющему словами построить мост от одной одинокой души к другой, дабы встретиться на нем и хоть руку друг другу подать. А что делал он? Плыл без руля и без ветрил на льдине в непостижимый океан, холодные, загадочные волны которого грозно взмывали вверх. Девицы же делали вид, будто для них весь мир — сплошной праздник с льдинками в коктейле.
Ганс глотнул белого вина с сельтерской, получая удовольствие от пощипывающей боли в прокуренной глотке. Словечко-другое он уже пробормотал. Но тут Габи, так звали подругу Марги, слава Богу, заговорила. Ганс попытался прислушаться. Выпил еще рюмку и еще, заказал бутылку белого вина и стал пить. И ему полегчало. Правда, рот его точно окоченел, он почти не ощущал своих губ, когда они смыкались, но по крайней мере ему теперь хоть что-то приходило в голову, он что-то рассказывал, и ему даже казалось, что его стоит слушать, он уже не считал, будто должен все-все, что думает, скрывать и ходить вокруг да около. Бог мой, как он раньше злился, что ему в голову всегда приходят предметы, о которых не полагается говорить. И вообще больше всего он огорчался в любом обществе оттого, что его мысли словно бы переводил, причем блекло и чаще всего превратно, какой-то внутренний переводчик. Но сегодня все шло превосходно. Он влюбился в этот вечер, в этот гравий, в мощные стволы деревьев, средь которых они сидели, да и болтать сегодня было одно удовольствие. А девушки смеялись от души. Они казались ему поистине симфонией движений и звуков, они его так будоражили, что ему уже приходилось делать усилия, чтобы не запеть. Теперь, какие бы незначительные истории он ни рассказывал, девичьи глаза неотрывно смотрели на него, головки их склонялись под шквалом его слов, точно цветы под ветром, а тела, точно пушинки, подгоняло все ближе к нему; о Боже, только бы ему теперь не оплошать, наконец-то он нашел путь к людям, к обычным девушкам, которым не нужно платить, ухаживая за которыми не нужно самого себя вводить в заблуждение относительно мотивов. Только не думать, что сейчас вдруг все пойдет вкривь и вкось! Как они смеются, Габи громче, чем Марга; внимание, Ганс! — прикрикнул он на себя, Марга успокаивается, да она вовсе не смеется больше, она только поглядывает на него, ах, если бы ему разорвать пелену, что колыхалась перед его глазами, он все видел как сквозь грязные окна мчащегося курьерского поезда. Марга слилась с Габи, белокурые головки соединились, но теперь спокойное лицо Марги вырисовывалось все отчетливее; Ганс впился ногтями себе в колено — уж не издевкой ли звучит смех Габи, не презрение ли отражается на лице Марги? Он сбился, рот точно увял, пересохшее горло горело, еще два-три слова он с трудом выдавил, и они, словно скатившись с губ, растаяли где-то посередине стола, он застыдился, внезапно заметив, что сидит перед девушками, обливаясь потом; Габи все еще хихикала. Ни единого слова он больше не произнес. Теперь Ганс Бойман увидел, что посетители за соседними столиками прислушиваются к его речам, они даже повернулись и сидели к нему лицом, точно он конферансье, который нанялся в этот вечер всех развлекать, сейчас они автоматически зааплодируют; и две кельнерши, стоя неподалеку, бесстыдно — да еще как! — глазели на него. Марга уставилась в одну точку. Ганс подозвал кельнершу, помахав купюрой. И покинул, в сопровождении Марги и Габи, кафе.
