движения».
Не удивительно, что через несколько лет, написав повесть «Звездочка» о ремесленниках, Василенко обратил на себя внимание подлинных ценителей искусства живописания и в 1948 году получил за эту повесть Государственную премию.
В работе Василенко черпал свои душевные силы и находил настоящую радость. Кроме повестей, он написал много рассказов. Его поэтическое восприятие жизни я увидел в самых ранних рассказах. По существу, он был поэтом, художником серьезным и талантливым. Даже в самых ранних его вещах я всегда находил поэтические мысли и образы, близкие и моему сердцу, о чем я не раз писал Ивану Дмитриевичу.
Очень трогательна была его забота о библиотеке имени Чехова (в Таганроге). До последних дней он не забывал заботиться о пополнении ее фонда. Влюбленный в Чехова, в его чарующее творчество, он всегда как бы с трепетом мысленно склонял голову при упоминании этого священного для него имени.
Василенко работал неутомимо до того печального дня, когда в последний его приезд в Москву (в мае 1966 года) он скоропостижно скончался за рабочим столом.
ИЗ ФРОНТОВЫХ ОЧЕРКОВ
НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ
Вот и мы вернулись, мать.
Ты помнишь, мы встретили тебя в крови, в слезах на дороге на последнем нашем рубеже.
То было осенью, в самом начале зимы, когда еще только «белые мухи» начинали носиться в воздухе.
Мы принимали смерть и раны, но врага не пустили дальше.
А теперь мы идем вперед. Мы идем в мороз и вьюгу, по глубоким нашим снегам. И враг отступает перед нашей неисчислимой силой.
Вот тот лесок, сквозивший белыми стволами. За ним дорога, где между врагом и нами начиналось мертвое пространство. Даже птица не смела пролететь над ним. Летали только пули, да мины, да шумели осколки снарядов.
Мы минуем его.
И вот уже места, по которым ступала недавно нога наших смертельных врагов.
И раны наши снова раскрываются и кровоточат по-новому.
Мы идем по своей земле.
Мы смотрим на наше русское морозное небо, и оно кажется нам не таким чистым, не таким высоким, как прежде. Потому что на него смотрели немцы.
Мы глядим на родных наших зимних птиц, на снегирей красногрудых, на шумных ворон, но они кажутся нам не такими веселыми, как прежде. Потому что на них смотрели враги наши.
На свои поганые могилы они рубили нашу белоствольную русскую березу, наше любимое дерево, чтобы сделать из него для своих солдат кресты. Сотни тысяч низеньких, в пол-аршина, немецких крестов.
Сентиментальная сволочь. Как смели они это делать?
Мы готовим для них иной крест. Для него хватит одной только осины, только одного кола, общего для всей фашистской Германии.
Мы уже рубим его. Ты слышишь стук топора, свист наших пуль, грохот наших орудий.
Им уже некогда ставить кресты. Они бегут, бросая своих мертвых солдат на дорогах, в кюветах, у вшивых своих блиндажей. Весь лес в снежных буграх. Но это не простые сугробы. Это наши вьюги завевают немецкие трупы, потому что на них противно смотреть. Короткие, маленькие и, черт их возьми, почему-то все рыжие, они и мертвыми не кажутся нам людьми.
Мы смотрим на тысячи этих скрюченных и застывших и говорим себе:
— Мало. Мало. По счету еще не хватает.
Где наши города и деревни?
За нашей спиной мы слышим твой плач, наша старая мать, плач наших детей и сестер. Они ищут пристанища. Но вместо теплых и светлых домов, построенных нашими руками, находят только чистое поле. До самого неба поднимается запах гари. Пожар и разорение по всей земле.
Вот село Воробьи, вот Напиво, вот Угодский Завод и Окатово. Все сожжено и разграблено, все съедено врагом — скот и птица...
Русские были как колодники наклеймены, пронумерованы немцем и загнаны глубоко в землю. И оттуда, из тьмы землянок, из темных, холодных камер смотрят на нас светлые глаза наших детей, до краев наполненные муками, голодом и страхом.
Забудем ли мы это в тысячи, в тысячи лет?
Хватит ли у врага его крови, его пота, его золота, руды и железа, чтобы заплатить нам за это в другую новогоднюю ночь?
РАДОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ
(День в райисполкоме)
Враг бежал.
Все, что успел он разрушить в городе, он разрушил, что успел сжечь, сжег — черный след его уходит на запад.
Пустыню хотел он оставить на нашей земле, но оставил свои могилы.
Напротив собора в Малоярославце, в садике, обнесенном березовой изгородью, где немцы устроили обширное кладбище для своих солдат, наши бойцы прибили на фашистских крестах фанеру:
«Враг хотел получить нашу землю. Он получил ее».
Надпись сделана торопливо, черной краской, кое-как, потому что бойцам было некогда — части наши шли по пятам убегающего противника, а убегал он довольно проворно.
Но эта надгробная надпись на могиле фашизма выразительна и неумолима, как приговор народа, неотвратима, как сама смерть. Мы стоим и читаем ее, а из собора уже сюда доносится веселое пение красноармейского ансамбля, слышатся у почерневших домов бодрый стук молотка по наковальне, скрежет копыт. Народ уже расчищает дороги, едут возы с домашним скарбом, люди собирают железо, подбирают разбросанное добро, чинят, строят...
Город быстро подымается к новой жизни. Уже работают городская почта, баня, магазин, амбулатория. Не сегодня завтра собираются дать электрический свет.
В райисполкоме полно народу.
Председатель Иван Кузьмич Ларин окружен целой толпой.
Но, несмотря на тесноту, действует энергично, точно. Дух проходящей через город армии, дух победы и натиска лежит на всем советском народе, витает и тут, в маленьких комнатках райисполкома. Разговаривать некогда. Надо действовать без промедления. Пришла кооперация, пришла типография, пришла «плодоовощ». Надо думать уже о парниках, о хозяйстве, о достаточной выпечке хлеба для народа.
Учителя, агрономы, хозяйственники сменяют друг друга у стола председателя. Просят стекла, маляров, досок.
— Сколько стекла?
— Два ящика.
— Обойдешься одним.
— Есть обойтись, Иван Кузьмич.
Подходит Бродина Лидия Андреевна, молодая девушка с открытым и милым лицом. Она работала в роно счетоводом и не успела раздать учителям жалованье. Ворвались немцы. Кто ушел, кто исчез — некому было раздавать. Но Лидия Андреевна крепко хранила народное добро.
