Никто о нем не знал. И вот она пришла и положила на стол эти деньги — десять тысяч рублей. Она только хочет спросить, когда ей прийти на работу.
— Да хоть сейчас приходи и работай, дорогой человек.
В углу на скамейке председатель горсовета Бирников уговаривает старого доктора Алексея Николаевича Челышева взяться за восстановление городской больницы. С ним приходится поговорить. Он стар и слаб и дышит трудно. Только что пришел из деревни, где скрывался от немцев.
— Я стар уже... Знаете ли вы это?
— Знаем, Алексей Николаевич, — говорит председатель. — Отца еще моего лечили, а он умер в 1906 году. Надо сделать. Вы видели, что понатворили у нас враги. Больницу, ясли, летний сад — все сожгли, все разрушили мерзавцы.
— Видел, видел, звери. Ох, стар. А доски у вас есть, медикаменты, суммы?
— Все достанем, поможем, вы работайте только.
— Головокружения у меня бывают такие целый день. Но придется все-таки сократить терапевтическое отделение, а хирургическое расширить, какие там уж головокружения. Следует ожидать больше ран рваных, рубленых, пулевых, осколочных. Детское отделение открыть придется, пожалуй...
И, продолжая сетовать на свою старость, и без того видную в каждом его дыхании, старый доктор подымается и уходит, чтобы, как смолоду, начать свой труд.
И по дороге он шепчет, говорит сам с собой:
— Какие уж там головокружения. Сказал, что согласен, и все. Надо трудиться. Враг у нас один. Горе и благо одно.
СОВЕТСКИЙ УЧИТЕЛЬ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
Будущие историки, описывая общую картину Великой Отечественной войны, вряд ли обратят внимание на одно обстоятельство, которое нам, военным корреспондентам — прямым свидетелям этой войны, столь отчетливо бросается в глаза.
Куда бы мы ни заглянули: в лесок ли к разведчикам, на огневые позиции артиллеристов, под броню ли тяжелого или легкого танка, или в кабину летчика, — мы всегда находим там советского учителя, того самого учителя, которого в мирное время встречали в больших и маленьких городах в стенах роно, в деревенских избах на собраниях сельсоветов, в наших школах, где с утра до вечера раздавались голоса детей.
На войне советского учителя можно всегда узнать — одет ли он в форме простого бойца или на нем шинель командира. Есть в них одна общая черта. Я не говорю о мужестве и храбрости — эти качества свойственны каждому русскому воину. Но учителя все же удается легко отличить от других.
То ли долгая привычка руководить шумной толпой детей, давать ей направление в действиях и чувствах, то ли профессиональная память на лица и характер людей, или другое что, но только всегда в советском учителе обнаружишь одно удивительное свойство — драгоценнейшее свойство в бою — умение остановить, повернуть бойца в нужную сторону, подчинить себе и увлечь за собой, сметая на пути своем врага подчас более многочисленного и вооруженного лучше, чем мы.
Вспоминается мне отважный танкист комиссар и командир Печерица — учитель одной из украинских школ. Целый день бился он с немцами на своем танке, один со своим экипажем уничтожив несколько вражеских стальных чудовищ и целую роту фашистов. Трубочку его украинскую помню. Он курил ее, сидя на пне у воронки, возле своей машины, стоявшей в засаде, в лесу.
Вспоминается мне самый храбрый разведчик Бараев — тоже учитель. От простого сержанта в бесчисленных и искусных боях возвысился он до командира батальона, создав своей дивизии беспримерную славу.
Он никогда не брал к себе в разведчики бойцов, прежде чем сам не испытает человека в бою. Худощавый, ловкий, всегда отчетливый в своих действиях и приказах, он сочетал в себе беззаветную отвагу с мудрою предосторожностью, которую иной мог бы принять за благоразумие. Но зато бойцы не знали с ним страха. И не было такой боевой задачи, которую Бараев не выполнил бы до конца. Он наводил ужас на немцев и под Десной, и у Малоярославца.
Вспоминается мне славный комиссар эскадрильи Дубинин и простой боец — бесстрашный связист Смородин — директор школы в селе Калинцах в далекой Сибири.
Вспоминается мне, наконец, совсем молодой учитель комиссар партизанского отряда товарищ Федор, о котором мне хочется вам рассказать.
Бывает такое время дня после боя, когда медленно тлеет закат над снегами, когда смуглые зимние сумерки, как полая вода растекается над ближним полем и низиной, когда боевое задание выполнено, когда враг уже выбит с высот и раздавлен и каждый боец, поработав на славу штыком, пулеметом и пушкой, доволен полной жатвой, когда русский воздух чист и крепок — крепче вина, когда так мила земля родная, милы ее снега и хочется спеть какую-нибудь русскую песню, и в сарае, где расположились на отдых бойцы, уже ничего не видно. Вот тогда хорошо присесть подле них и послушать, о чем они поют и рассказывают.
Среди бойцов, одетых в форму красноармейцев, замечаешь вдруг несколько человек в обыкновенных поддевках, в ушанках, крепкие, ладно скроенные деревенские люди. Но за плечами у каждого из них автомат, у пояса противотанковая граната на ленточке, в сумке — солдатские сухари.
Партизаны.
Узнаешь их не столько по вольной одежде, сколько по тому, почти сыновьему уважению, с каким молодые бойцы придвигают к ним свои котелки с кашей, предлагают поужинать вместе.
Комиссар партизанского отряда Федор сидит у самых ворот сарая. Полоса зари догорает у него за плечами над самым дулом автомата, а дальше леса да поля, да русские деревни.
И кто-то, указав на этот багровый свет потухающей зари, на это бескрайнее пространство, спросил:
— Значит, вы сейчас туда, в тыл к врагам.
— Туда, — ответил комиссар, — мы туда уже шестой раз ходим. Враг нам преградить дороги не может, потому что мы на своей земле. Мы, как орлы в степи, мы, как волки в поле.
— «В небе крик орлиных стай, волчий голос в поле», — вспомнил я вдруг стихи старого поэта. — Так вот они, партизаны.
— Вот, вот, — повторил комиссар, — именно, волчий голос в поле. Ох, и боится же враг нашего голоса. Не спит. Трепещет. Но случается, что и нам не приходится спать, потому что и он бывает хитер.
Стали мы однажды в лесу у большой дороги. Стоим рядом с врагом, из одного