жужжание, а по жилам потекла живица. Я стал искать темные очки, но нигде не мог их найти.
— Я сейчас, быстренько, сбегаю в туалет, — Тони выбрался из машины и бросился обратно в отель.
Эрвин, устроившийся на пассажирском сиденье, обернулся ко мне:
— Что это с ним такое сегодня?
— Понятия не имею.
— Он явно не был в этом самом кафе. Здесь всё открывается только в девять. Ему что, все это приснилось?
— Не исключено, — сказал я.
— У него на физиономии еще оставались следы от подушки.
— Надеюсь, он сможет вести машину.
— Мы будем сменяться, — пообещал Эрвин.
— Странно, что он мысленно все время возвращается к этому албанцу.
— What the fuck, почему ты все время говоришь «албанец»? — Эрвин потер ладонью бритую голову, словно говоря: «Почему меня сегодня окружают одни идиоты?»
— Пф-ф-ф, чего только от вас не натерпишься, — смеясь, добавил он. Затем впал в легкую
Озеро знает о кривизне Земли больше нас задумчивость. Он долго разглядывал свою влажную от пота ладонь. Потом вздохнул и покачал головой.
— Все в порядке? — спросил я.
— Гм? Что? Да-да. — Эрвин кивнул, снял очки и потер переносицу. При этом тихо, мелодично повторял «гм», «гм», «гм». — Вот только интересно, куда он их приводит? Ну, если кто-то захочет играть до конца.
— Да никуда не приводит, ему же всё прикрыли.
— Окей, да. Но все-таки. Мне вот просто любопытно.
Некоторое время мы сидели молча, ощущая запах все сильнее нагревающегося салона машины. Наконец появился Тони. Извинился, что заставил нас ждать, и мы тронулись в путь.
3
Может быть, за завтраком в отеле мы должны были отреагировать иначе. Я и сегодня иногда мысленно проигрываю эту сцену, но так и не могу прийти ни к каким выводам. С Тони в последующие месяцы мы общались все реже и реже. Да и как иначе: родились сыновья-близнецы, у него появилась роль отца семейства, обязанности, новая жизнь. Надо было обставлять квартиру. Он даже не стал отмечать свое новоселье. А если и отметил, то ни я, ни Эрвин об этом не узнали. Задним числом я думаю, что это был своего рода тест. Тест, который мы не сдали. Вернувшись домой, я конечно встречал Тони время от времени, чаще всего после работы, когда он со своими мальчиками шел домой. Он здоровается, я машу рукой в ответ. На парковке его ждет жена. А по тому, как он держится, мне совершенно понятно, что в нем запущены древние программы: защитник, кормилец. Думаю, родители — единственные люди на свете, знающие, какое огромное у них тело. Им ведь есть с чем сравнивать.
Иногда, проезжая по нашему району на велосипеде, я представляю себе, как спустя долгое время заговариваю с Тони об этом случае. Разговор происходит, ну, скажем, у него дома или в кафе за пивом. «Слушай, — скажу я ему, — а помнишь того чокнутого в Бари, ночью на улице?» Лицо Тони примет веселое, даже озорное выражение, словно он уже давно втайне ожидал этого сигнала, который пробудит его воспоминания, и он ответит: «Да, точно, албанец! Вы его еще потом побили! С ума можно было сойти». И я пойму, что этот, один единственный элемент, слово «албанец», и вправду, как по волшебству, застряло в нем. Произошел такой безболезненный перенос из моей в его голову. Какая-то часть моего тогдашнего «я» все эти годы обитала в нем, сохранялась в нем неприкосновенной, и я вновь с радостью узнаю ее, подобно тому, как, может быть, с радостью узнаю неповторимую форму мочки уха у своих внуков. Благодаря таким мелочам обнаружится, что мир не утрачивает душу. А еще мне всякий раз кажется, что Тони к тому же исказит свое воспоминание, приписав нападение на албанца только нам, Эрвину и мне, исключив себя. Это тоже станет понятно, и когда он переврет детали, я приму это не иначе, как с долей благодарности. Я люблю представлять себе в подробностях, как переосмысление событий, задним числом изложенное Тони во время нашего разговора, обволакивает меня, словно защитной оболочкой. Даже если мы потом вновь надолго потеряем друг друга из виду или вообще никогда больше не увидимся, воспоминание об этом разговоре будет меня согревать, это я знаю точно. Но, соглашусь, это всего лишь одно из тех многочисленных представлений о восстанавливаемой задним числом справедливости, которые я всегда ношу с собой. Посмотрим, что будет дальше.
МЛАДЕНЕЦ ИИСУС
Шуршание автомобильных шин по гравию, доносящееся со двора, вызывало в памяти ощущение зимнего воздуха, очистившегося после дождя: доктор Корлёйтнер явственно почувствовал этот запах, хотя все окна в доме были закрыты. Кто-то затормозил на улице у гаража. Дело происходило в рождественский сочельник. Гостей он не ждал.
Он прошел в кухню и выглянул в окно. На подъездной дороге стоял легендарно непрактичный «гелендеваген» Гольбергеров. За рулем нетрудно было различить Томаса, с его невыразительным лицом как у игрушки-дозатора мятных пастилок, с монашеской линией волос; а вот выключился свет, мотор заглох, и водитель, во внезапно наступивших сумерках вновь превратившись в выдыхающего облачка пара незнакомца, закрыл дверцу, заблокировал машину и принялся похлопывать себя по карманам. Что ему здесь нужно? На какой-то момент он остановился у кроличьих клеток, в которых, впрочем, невозможно было разглядеть ни одного зверька, и направился к входной двери.
Чтобы успокоиться, доктор Корлёйтнер поспешно вспомнил, что дочь этого человека уже год как тяжело больна, у нее очень рано обнаружился диабет второго типа, и он слышал, что ее жизни уже не раз угрожала серьезная опасность. Ребенку было всего четыре года. Что если это какой-то экстренный случай — но нет, тогда бы они поехали в больницу. Может быть, хочет о чем-то посоветоваться. Доктор Корлёйтнер почувствовал, как его охватывают гнев и нетерпение.
— Надо же! Нежданный гость! — бодро произнес он, пожимая холодную, как лед, руку Томаса. — Входи. Сюда, пожалуйста. А жалко, что дождь кончился.
— Спасибо. — Входя, Томас сделал жест, словно снимает с рук перчатки, хотя никаких перчаток на нем не было, потом замер на миг в передней, уставившись куда-то вверх и странно моргая.
— Воздух-то какой свежий на улице, — сказал доктор Корлёйтнер. — Мило, мило, мило.
— Но снега, к сожалению, пока нет.
— Ммм, да.
— А мы все последние дни так этого ждали. Надеялись. Что у Марин по крайней мере будет «белое» Рождество.
— Да, тут уж ничего не поделаешь, — посочувствовал доктор Корлёйтнер. — Нет-нет, обувь можешь не снимать.
— А, ну, хорошо, — Томас снова разогнулся. Он уже успел развязать шнурки, и они с печальным видом
