повисли по обе стороны ботинок. Хозяин поманил его за собой в гостиную, и Томас смирился, пройдя в расшнурованных ботинках на предложенное ему место.
Удачно унизив гостя и оттого немного смягчившись, доктор Корлёйтнер предложил ему чаю, но тот поблагодарил и отказался, он-де не хочет отнимать у хозяина время.
— Мило, мило, — произнес доктор Корлёйтнер.
Судя по лицу Томаса Гольбергера, он тотчас же, без обиняков, — да и возможно ли было вести себя иначе в доме врача? — хотел изложить цель своего визита, но что-то, по-видимому, мешало ему произнести заранее подготовленную речь. Он огляделся, положил руку на подлокотник кресла, подался вперед и удивленно, с некоторой опаской обвел глазами комнату.
— У вас что, нет елки? — тихо спросил он.
Его робкий тон пришелся доктору Корлёйтнеру по душе, но сам вопрос показался бесцеремонным и обидным.
— Уже несколько лет не ставим.
— И девочки не расстраиваются?
— Так это они и предложили, — пояснил доктор Корлёйтнер. — Они знают, что такое рождественская елка, прочитали, что она медленно, постепенно умирает вот так в гостиной, а ее, бедную, еще специально для этого наряжают.
— Надо же, — вырвалось у Томаса.
Доктор Корлёйтнер замолчал. Теперь пациенту действительно пора было поведать, зачем он явился. На настенном календаре, выпущенном обществом защиты животных, раздувала землянично-алый горловой мешок птица — большой фрегат.
— Так вот, зачем я пришел, я только хотел спросить, не могли ли бы вы нам тут кое-что установить, сегодня, всего на один вечер.
— Установить?
— На улице, на склоне.
Томас Гольбергер показал куда-то себе за спину.
— Прошу прощения, мне раньше надо было тебя попросить.
— А что установить, елку?
— Нет, ну, что ты, нет-нет. Только кое-что для Марин, чтобы она получила подарки, как положено на Рождество.
К своему собственному удивлению, доктор Корлёйтнер больше не испытывал ярости. Просьба была нахальная, несомненно, но ему стало любопытно.
— Он у меня в машине. Там и батарейки есть, и все, что нужно, а завтра утром я его уже заберу. Вам больше ничего и делать не придется.
Они остановились у джипа Томаса. Холодный, влажный воздух все же несколько обжигает гортань, отметил доктор Корлёйтнер. Томас Гольбергер открыл багажник. Лампа, светильник или, может быть, прожектор?
— Что это?
— Это нужно будет включить в условленное время, больше ничего. Пультом дистанционного управления.
— Аааа… А зачем это?
Доктор Корлёйтнер задал этот вопрос строгим тоном. Даже грубоватым. Однако, по-видимому, нужный момент для этого он упустил, потому что Томас с уверенностью и бодростью, чего доктор Корлёйтнер не ожидал, принялся объяснять, что Марин, к сожалению, по известным причинам теперь не может выйти из дома искать Младенца Иисуса. Обычно, то есть в прежние годы, они прямо перед раздачей подарков, на закате, всегда ненадолго выходили погулять и искали источники света. И неизменно хоть один, да находили — отблеск светофора или еще что-нибудь блестящее, сверкающее. Но теперь световой сигнал должен прийти к Марин сам, из того места, которое Марин сможет разглядеть из своей комнаты или с балкона, который находится на той же стороне дома.
Доктор Корлёйтнер спокойно слушал его объяснения. У него самого были две дочери, их он после трагедии, случившейся с его женой семь лет назад, растил один, то есть с помощью двух сменяющихся воспитательниц. Ренате было восемь, а Юлиане шестнадцать. Нет, подобные игры были ему вполне знакомы. Сочельник, волшебство и все такое прочее. Когда-то и он делал что-то похожее. Что ж, все это можно устроить.
— Вернемся в дом, — предложил он.
Лицо Томаса Гольбергера опало, как сдувшийся воздушный шарик.
— Так мне ее не доставать? — Он взялся за свою лампу.
— Может быть, попозже.
— Подожди, я сейчас ее вытащу.
Качая головой, доктор Корлёйтнер наблюдал за жалким спектаклем. Томас тянул и дергал, брался заново, чтобы тем вернее поднять и не уронить, но не мог рассчитать свои силы и поневоле принимался снова. Конечно, галогенная лампа, или что бы это ни было, оказалась слишком тяжелой, и он едва не уронил ее на землю. Опять заморосил дождь, они оба вымокнут.
Доктор Корлёйтнер сходил в дом и принес зонтик. На обратном пути он нажал на кнопку, и, как это часто бывает когда в пространстве внезапно вырастает туго натянутая шляпка зонтичного гриба, он вдруг осознал: он же еще не дал согласия на все это предприятие, не сказал «да».
Не слишком ли поздно ему отказывать? Доктор Корлёйтнер стал придумывать аргументы. Это моя земля, мой участок. С каких это пор мы должны заниматься вашей раздачей подарков. А что если мы в это время будем в церкви. Убирайся со своим дурацким прибором. Но нет, в качестве возражений это все уже не годилось.
Томас тем временем тащил тяжелую лампу, пошатываясь, с опаской выглядывая из-за нее сбоку, как попугай, и пытаясь рассмотреть, куда ступать. Наконец, он нашел место на склоне и поставил светильник.
— Значит, сюда? — слабым голосом спросил доктор Корлёйтнер.
— Да, отсюда она его увидит, — подтвердил Томас, взглянув на свои окна.
— Мило, мило, — повторил доктор Корлёйтнер.
Принято считать, что к окружающим следует проявлять внимание и любезность. Ну, хорошо. Но в таком случае мир будет выглядеть так: у тебя на лужайке вдруг окажется бесформенная, безобразная летающая тарелка.
Томас объяснил доктору Корлёйтнеру, что делать с пультом. При этом Томас несколько раз поблагодарил его и по-братски потрепал по плечу. Одно только это уже было неслыханной наглостью. Но что ж поделать?
От него, как будто, требовалось всего-навсего нажать на кнопку. Получить в «нужное время» эсэмэску, а потом нажать вот сюда. Ага, да.
Томас заверил, что теперь он его вечный должник. И опять принялся благодарить. Нет, пожалуйста, только не гладь меня по плечу, да, а в остальном сойдет.
— Все ясно, — сказал доктор Корлёйтнер. — Нажать на эту кнопку, я понял.
— Завтра я его увезу.
— Да-да, хорошо.
— Номер у меня есть, — констатировал Томас.
— Ну, ладно.
Потом Томас показал ему фотографии дочери. Доктор Корлёйтнер просмотрел их с подобающей профессионалу серьезностью. Телефон у Томаса Гольбергера нагрелся, и прикасаться к нему было противно.
— А в последнее время, к сожалению, у нее еще повысился уровень гистамина, — посетовал Томас.
— Вот как?
— Хлеб ей почти полностью запрещен. Если ест сыр, салями, ветчину, — ее тошнит. А когда становится совсем плохо, даем ей диаминоксидазу.
Название он произнес правильно, очень хорошо. Томас поспешил добавить:
— Сейчас нам кажется, что это все из-за неправильного питания.
Конечно, из-за чего же еще.
— Ну да, — согласился доктор Корлёйтнер и бросил взгляд на часы, — мы мало обо всем этом знаем.
Томас кивнул. Затем попрощался.
