Клеменс Й. Зетц
Отрада округлых вещей
Так мы, люди, можем служить для высших существ <…> фигурными часами, ибо когда здесь, внизу звонит и ударяет наш погребальный колокол, в том мире выходит из футляра бесплотная фигура, сотворенная по нашему образу и подобию.
Жан-Поль Рихтер «Зибенкэз»[1]
Круглый заемный свет обтекает всю землю по кругу.
Эмпедокл Из поэмы «О природе»[2]
ЮЖНАЯ ПОЛЕВАЯ ЛАЗАРЕТНАЯ[3]
1
Помню, что в тот день я проснулся довольно рано. Снов своих я обычно не помню. Я оделся и вышел на балкон. Уже светало, но солнце еще не поднялось над горизонтом. Легкий ветерок колыхал под балконом кошачью мяту. Я затягивался сигаретой, одновременно рассматривая вялого, уставшего за ночь паука, который болтался в утренних сумерках чуть выше балконных перил на кончике своей сети, собираясь улизнуть. Был уже конец марта, и на стене дома бурлила жизнь. Красноклопы снова склеивались друг с другом задиками.
Внизу, в темном еще сквере, стояли машины с включенной сигнализацией: за каждым ветровым стеклом пульсировала маленькая орбитальная станция. Дятел обрабатывал ствол дерева, но синхронизирован он был плохо, стук отставал от движений головы. Подскакивая и подпрыгивая, он обошел несколько веток и принялся измерять дереву пульс. При взгляде на него меня охватила легкая дурнота, во рту стало сухо, и я вернулся в комнату выпить чего-нибудь. Я нес с кухни полный стакан, не проливая ни капли, и у меня снова возникло фантастическое чувство, будто я могу управлять предметами на расстоянии. Даже когда я попытался намеренно пролить немного воды, мой внутренний отвес этому воспротивился и выровнял положение. Днем я улечу отсюда в Канаду. На месяц. Рейсом номер OS 4977.
В утренние часы синоптики предсказывали фён.[4] Я посмотрел прогноз в интернете, потом стал разглядывать резной деревянный барометр в передней. Он изображал пляшущих крестьян, мужчину и женщину, и в зависимости от того, повышалось или понижалось атмосферное давление, то он, то она исчезали в корпусе прибора. Ни разу им не было позволено побыть в своем домике вместе. Как почти каждое утро, при виде этого старинного измерительного прибора я совершенно уверился в том, что уезжающая в домик фигурка, стоит ей только завернуть за угол и скрыться из глаз, немедленно появится в другой квартире, находящейся где-то далеко-далеко, а то и вовсе на другом континенте или на другой планете.
Я прикинул время. Примерно через час мне выезжать, за мной придет такси, потом я буду сидеть в аэропорту в ожидании своего рейса, а потом почти полдня торчать в металлической капсуле на ужасающей высоте. Меня не утешало даже то, что из иллюминатора я увижу настоящие облачные поля и бесконечную Атлантику — там, наверху, я все равно буду отрезан от мира, и даже вытянуть ноги толком не удастся. Я услышал, как встала жена: в спальне расправляла загнувшиеся уголки ковра. Потом она, словно не замечая меня, прошла мимо, и в комнате на миг пахнуло чем-то давно ушедшим, предрождественским детским календарем или книжкой о динозаврах.
— Надеюсь, в самолете есть вай-фай, — предположил я.
— А, доброе утро.
— Я встал уже час назад, — пояснил я. — Sorry, я начал разговор без тебя.
— Скорее всего, нет. То есть интернета… Но подожди, сейчас я проснусь окончательно.
Вскоре по квартире разлился аромат кофе, словно взошло второе солнце. На моей кружке был нанесен рисунок — разноцветные фрактальные узоры.
За завтраком мы обычно включали радио, совсем как в Средневековье. Джаз-банд играл «Summertime» и «Begin the Beguine».[5] Марианна спросила, как называется песня. Я произнес. «Бегинки», — пробормотала она себе под нос. Повернулась к буфету и принялась ощупывать авокадо, проверяя, созрели они или нет. Потом проговорила: — Бегинки, которые ощупывают авокадо.
— Да, — откликнулся я, — вот как жили тогда у нас в Европе.
Марианна зажала нос и, подражая командиру самолета, объявила: «Дамы и господа, наш полет проходит на высоте…» Она несколько раз сбивалась и начинала заново.
— Кстати, а почему они всегда зажимают нос, когда что-то объявляют?
— Наверное, чтобы уши не закладывало от давления, — предположила она.
— А, вот оно что…
— Ощупывают авокадо, — повторила Марианна. — Вот как все меняется со временем. Когда-то люди по утрам ощупывали свои конечности, пораженные гангреной, или чумные столпы.
— Тарзан еще младенцем выпрыгнул из горящего самолета с парашютом. Сцена в самом начале фильма.
Марианна отрезала себе ломоть хлеба.
— Но говорить он так и не научился, — добавила она. — Тут у тебя по крайней мере перед ним преимущество.
— Мне что-то не по себе.
— Слушай, ты же там будешь не один. Кого еще пригласили на эти чтения?
— Норберта Гштрайна.[6]
— Бегинки ощупывают Норберта Гштрайна, — сказала Марианна.
Это меня рассмешило. Впрочем, по самому тону своего смеха я заметил поднимающийся внутри меня страх: очень уж нарочито, неестественно я смеялся. Марианна нашла в своем айфончике фотографию писателя и показала мне.
— Да знаю я, как он выглядит, — запротестовал я, но все-таки взял гаджет в руки. При этом одна из фотографий автоматически увеличилась, и Гштрайн заполнил собой весь дисплей. Я ткнул его пальцем в нос.
— Сплошные австрийцы в горах Канады. И читают друг другу отрывки из своих книг.
— Да, — согласился я. — Чего там только не будет. Смотри, какой у него серьезный вид.
— Будете вместе доить глетчеры, безответные и безучастные.
— Что ж поделать, все по воле «Austrian Culture Forum»,[7] — парировал я.
— Норберт Гштрайн, — напомнила Марианна, — и десять часов в самолете. Как в девятнадцатом веке. Ты все взял?
Мы проверили, что я положил в чемодан. Я был уверен, что взял всё, но, пока мы вместе обыскивали все отделения, меня охватило ощущение уюта, которое позже, «торча в металлической капсуле на ужасающей высоте», я, возможно, смогу вызвать в памяти и превратить в сон. Мне бросилось в глаза, что Марианна грызет ногти.
— А мелатонин взял?
— Само собой. — Я похлопал по нагрудному карману пиджака.
— А если ты так поедешь, точно не замерзнешь?
— Ну, не могу же я прямо сейчас надеть зимнюю куртку.
— Кстати, а в Канаде бывает северное сияние?
— Своим сиянием Канаду будет озарять Норберт Гштрайн.
— Ну, да, конечно, — протянула Марианна.
— Литературные фестивали похожи на украденные носы,[8] — сказал я.
Но Марианна уже
