красные бортовые огни, а над зеленым и красным — белый мачтовый. Свет надвигался прямо на меня. Я сделал еще прыжок.
Когда я наконец обернулся, Хокан стоял на большой льдине посредине канала. Озирался, искал, куда прыгнуть дальше. Приятели догнали его, один прыгнул на льдину побольше. И соскользнул в воду. Хокан протянул ему руку. Потом прыгнул громила, и большая льдина заходила ходуном.
Ветер донес ровный стук лодочного мотора. Я почуял запах дизеля. Лед вибрировал у меня под ногами. Все трое наших преследователей барахтались в воде, Хокан плыл в нашу сторону. Он пытался
выбраться на льдину поменьше, но не мог ухватиться за край. Мотор стучал уже совсем близко. Я видел зеленый навигационный огонь. Лодка шла на приличной скорости.
— Помогите! — крикнул кто-то из воды. Я не видел кто.
Нос со скрежетом сокрушил льдину. И вот сама лодка на скорости прошла мимо меня, так близко, что я мог ее коснуться. Волна набежала на лед, плеснула мне на ноги. Лодка прошла, свет мачтового фонаря исчез в направлении Мариефреда или Весте-роса. Льдины в канале были едва видны. У моих ног лежала черная вязаная шапка. Я наклонился, поднял ее. Из тех, которые можно превратить в бандитскую балаклаву.
— Их нигде нет, — сказал Смурф.
Я подошел к кромке льда и заглянул в черную воду. Было очень темно.
— Хокан! — крикнул я.
— Они, на хрен, утонули, — жалобно произнес Смурф и уселся в снег.
— Хокан! — снова позвал я.
Ноги у меня подгибались. Я сжимал в руке шапку; она была холодная и мокрая. Я наклонился над черной водой еще ниже и, насколько хватало голоса, крикнул: «Хокан!»…
Навигационные огни лодки давно скрылись из виду. Мотора не было слышно. Лед больше не содрогался.
От холода меня трясло, и я выпустил шапку из рук. Подошел к Смурфу. Он лежал в снегу на спине. Подтянул ноги к животу, встал.
— Они, на хрен, утонули. — Я слышал, как у Смурфа стучат зубы, но лица его не видел. — Совсем утонули, на хрен.
Он побрел вдоль воды и все звал, но никто не отвечал. Мы ушли в сторону Броммы.
Выбирались на берег возле Сульвиксбадет.
Ноги у нас обоих были мокрые по колено.
Мы стояли там, где вечность назад лежала Патриция.
— Что будем делать? — жалобно спросил Смурф.
— Помалкивать, — ответил я. — Поехали домой.
Мы вышли на остановку двенадцатого. Смурфу надо было в Альбю, мне в Аспудден. В метро мы сидели друг напротив друга. Нас трясло. Смурф весь побелел, губы стали серо-зеленые. За всю дорогу мы ни слова не сказали друг другу. Даже не попрощались, когда я поднялся и вышел на «Эрнсберг». До бабушкиного дома я бежал бегом.
Когда я вошел, ботинки у меня залубенели, я С трудом от них избавился. Штаны до колен были как водосточные трубы. Зубы стучали так, что я боялся, не раскрошились бы. Я разделся, встал под душ и минут десять стоял почти под кипятком. Надел сухое, свернулся под одеялом. Позвонил Смурфу. Тот лежал в ванне. Трубку взял Сикстен.
— Ребята, вы чем занимались? — недоумевал он. — Я думал, вы уже выросли, по лужам больше не бегаете.
Я молча повесил трубку.
Потом я лежал и таращился в потолок.
У меня перед глазами стояла льдина в черной воде. На меня надвигались зеленые и красные навигационные огни под белым мачтовым. Я ощущал запах дизеля. Понял, что плачу.
Потом я заснул.
Во сне мне явилась целая толпа в балаклавах. Круглые жадные рты в отверстиях шапочек. Глаза светились жаждой убийства. «Балаклавы» набросились на меня, замотали в одеяло. Я пытался кричать, но кто-то сорвал с себя шапочку и заткнул мне рот. Это Элисабет, я снова в планетарии.
Я вдруг проснулся и сел. В комнате темень. Из верхней квартиры доносилась фортепианная музыка. Сначала я не узнал ее, потом вспомнил: эту вещь играла мне Элисабет. Соната Бетховена. Я включил радио, нашел нужную станцию. Музыка заструилась по комнате.
Слезы лились из глаз, дыхание участилось. Слезы затекали в рот.
Кто-то жалобно скулил. Оказывается, я.
Музыка замолкла. Я выключил радио. Наверху зазвучал струнный оркестр.
Я пошел в ванную, умылся. Потом отправился на кухню сварить какао. На столе увидел записку от бабушки: «Я зайду к Майсан после собрания. В холодильнике фрикадельки».
Я пил какао. Такое горячее, что я тихо подвывал. Меня снова начало трясти. Я дрожал так, что выплеснул какао, хотя чашка была налита только наполовину. Вернулся к себе, залез под одеяло.
Зубы стучали. Я закрыл глаза. Хорошо бы заснуть, но не получалось. Наверное, я уже никогда в жизни не усну. Я вспотел, хотя зубы все еще выбивали дробь. Я встал и сварил еще какао; мало-помалу дрожь унялась — настолько, что я донес чашку до рта, не пролив. Закурил сигарету из купленной днем пачки. Взял блюдечко — пепельницы не было. Когда я направился к себе — в одной руке блюдце, в другой сигарета, — в почтовую щель что-то со стуком упало. Я нагнулся. Анализ почерка. За дверью послышались быстрые шаги, кто-то бежал вниз по лестнице.
Я рывком распахнул входную дверь.
Я не кричал никогда в жизни. А теперь кричал так, будто это я болтался в черной воде между ледяными берегами, будто это на меня надвигалась лодка, кричал так, что из меня едва не вылезли внутренности.
— Элисабет!
Шаги смолкли.
Я зарыдал, снова крикнул:
— Элисабет! Элисабет! Элисабет!
В волосах у нее был снег, на куртке тоже. На руках — вязаные синие варежки с белыми оленями.
— Элисабет, — сказал я. И обнял ее.
У моих ног лежали осколки блюдца и сигарета.
— Элисабет, — повторил я.
Она сидела на полу, перед ней стояла тарелка — четыре окурка и немного пепла. Я рассказал все и теперь сидел на кровати, привалившись спиной к стене и замотав ноги в одеяло.
— Ты же не поверишь, что твой отец украл у себя же картины и спрятал под кроватью, — говорил я. — Но это правда. А револьвер теперь в полиции.
— У папы был револьвер. Но папа не говорил, что он исчез. У него не было лицензии. Он и раньше так делал. — Элисабет закурила очередную сигарету.
— Как? — спросил я.
— Крал у самого себя. Пару лет назад у нас была большая моторная лодка. Стоила два миллиона. Мы на ней плавали в Вестервик и Висбю. Потом ее угнали. Но папа так и не получил деньги из страховой компании. Там думают, что он приложил руку к угону, продал лодку и она теперь
