будет пощады, и, заложив руку за борт сюртука, произнес густым баритоном:
— Милостивые государыни и милостивые государи!
Все взоры обратились на оратора, а почтенный хозяин уже принял умиленный вид.
Только Иван Иванович, несколько обиженный, что ему нельзя теперь развивать своих взглядов о красоте, нагнулся к соседке и, разглядывая ее желтоватую жирную шею, шепнул ей на ухо:
— Ну теперь он начнет нас дубасить. Он молчит, молчит, а как заговорит, так на целых полчаса.
VI
Нечего и говорить, что не совсем парламентское выражение «дубасить», которое позволил себе употребить почтенный Иван Иванович (вообще строго придерживавший, как дамский кавалер, самых строгих парламентских обычаев), оказалось гиперболой, вызванной, быть может, и некоторым завистливым чувством к таланту оратора.
Дело в том, что и сам Иван Иваныч не лишен был, как и большая часть москвичей, посещающих журфиксы, дара красноречия и не только умел вдохновенно нашептывать какой-нибудь смазливой слушательнице о красоте, как отвлеченном понятии, но, при случае, и сказать речь при более многочисленной аудитории и преимущественно на тему о благотворном влиянии женщины на цивилизацию. В развитии этой темы, составлявшей, так сказать, монопольную привилегию Ивана Ивановича, он действительно не имел соперников по блеску эрудиции и страстности аргументации и не без некоторого основания в своем кружке сравнивался с Миллем.
Неверным также оказалось и его предположение о получасовой речи, хотя некоторые основания для этого и были.
В самом деле, человеку, сидевшему весь вечер как «пень», казалось, весьма свойственно дать наконец волю языку своему и отмстить, так сказать, за долгое молчание. Но, с другой стороны, даже и при таланте Иоанна Златоуста, ведь нельзя же увлечься до забвения о том, что получасовой перерыв между заливным и следующим блюдом несколько великоват и даже настолько, что может подействовать удручающим образом на самых внимательных слушателей и повергнуть хозяйку в беспокойство за то, что рябчики перепарятся или — того еще хуже — будут поданы холодными.
К чести своей, оратор не упустил из виду всех этих обстоятельств. Он не «дубасил» (хотя выпаливал периоды не без значительности и энергии), а говорил свой экспромт не полчаса, а ровно тринадцать минут, как потом сосчитал один из слушателей, нетерпеливее других ожидавший жаркого.
Признаться, оратор начал немного издалека или, как он сам выразился, «с зари нашей истории».
«Я позволю себе, — говорил он, окидывая присутствовавших гордым и решительным взглядом человека, отправляющегося в кругосветное путешествие, — я позволю себе напомнить вам, милостивые государыни и милостивые государи, некоторые события прошлого времени, которые… которые помогут нам осветить настоящее, которое, в свою очередь, уяснит нам прошлое, которое вместе с настоящим укажет на ближайшие задачи светлого будущего, которое… которое…»
Вероятно, обилие этих проклятых относительных местоимений, как нарочно (сколько приходилось замечать) подвертывающихся на язык даже самых блестящих ораторов во время речей и нередко делающее речи сплошным повторением слова «который» в разных склонениях, — было замечено и самим оратором. По крайней мере лицо его перекосилось сердитой гримасой (и, конечно, против местоимений), и он, минуя более подробное объяснение причин своего намерения «напомнить прошлое», перешел к призванию варягов и затем освежил в памяти «милостивых государынь и государей» некоторые события из русской истории. Сообщив вкратце о Святославе, об Ольге, о святом Владимире, об удельных междоусобицах, о царях Иване III и Грозном, о самозванщине, и тишайших царях и о Петре Великом, оратор благополучно дошел до новейшего времени, после чего сделал маленькую передышку, готовясь перейти к заключению.
Надо отдать справедливость оратору: он строго следовал учебнику Иловайского и во всяком случае употребил довольно ловкий ораторский прием, оживив в памяти присутствовавших давно забытый всеми учебник. Помимо своей содержательности, такой пересказ имел еще и то неоценимое удобство, что после него можно было прямо перейти к какому угодно пожеланию или тосту. Стоило только сказать — «и потому», и дело было в шляпе.
И Марья Ивановна, хорошо знакомая с разнообразными ораторскими тонкостями (у нее в доме, слава Богу, переговорили все московские Гамбетты) и заметившая, что многие слушатели уже начинают обнаруживать некоторое нетерпение, шепнула лакею, чтобы несли рябчиков, как раз в ту минуту, когда оратор, возвысив голос, произнес:
— И потому, милостивые государыни и милостивые государи, и потому… и потому…
По видимому, потерявший почву, как только что сошел с исторического поля, оратор, проклинавший в эту минуту час своего рождения и страсть говорить речи, — хмурил брови, устремив на господина, сидевшего напротив, упорный, мрачный и даже угрожающий взгляд, словно бы обвинявший именно этого господина в подлом похищении из головы оратора блестящего заключения экспромта.
По счастью (главным образом для присутствовавших), заминка продолжалась всего несколько мгновений… Мысль была найдена. И взор оратора, значительно смягчившийся, поднялся с напрасно заподозренного господина к потолку.
— И потому, — уверенно и вызывающе повторил оратор слово «потому», — после долгого обзора прошедшего, которое уяснило нам настоящее, которое, как всем известно, в некоторых отношениях лучше прошедшего, а в некоторых отношениях, пожалуй, даже и хуже прошедшего, или, выражаясь точнее: и лучше и хуже, — благоразумно минуя настоящее, позволю себе, господа, провозгласить тост за скорое наступление такого будущего, которое… которое, отличаясь и от прошедшего, и от настоящего, было бы зарею такого настоящего, которое не походило бы ни на прошедшее, ни на настоящее, ни на будущее…
Оглушительные рукоплескания раздались со всех сторон и, казалось, потрясли всю столовую, заглушив последнее заключительное слово оратора. В этих рукоплесканиях выражалось и сочувствие и чувствовалась некоторая радость по случаю окончания речи. Как она ни была хороша, но согласитесь, что слушать тринадцать минут хотя бы и интересные исторические факты не всем по плечу. Один вместит, а другой нет.
Тем с большей признательностью ближайшие соседи чокались с оратором, и некоторые даже целовались. Что же касается до хозяина, то он, умиленный, добродушно повторял:
— Хорошо сказано… Превосходно!
И предлагал красного или белого.
Сам оратор, по видимому, не ожидавший такого успеха и несравненно менее получавший одобрений, когда припоминал историю короче, принимал знаки сочувствия без особенной экспансивности и молча. Его снова скучающее лицо, казалось, говорило: «Я исполнил честно свой долг гостя, сказал речь, а затем черт вас подери!»
И он — надо отдать ему справедливость — больше уже не открывал рта кроме тех случаев, когда приходилось делать это для принятия пищи или вина.
— Милостив…
И низенький, приятный басок маленького, толстенького, живого и румяненького господина оборвался, и сам он внезапно сел, увидав, что несут рябчики…
— Говорите… говорите Василий Иваныч! — заметил хозяин.
— Нет… я повременю… Время еще будет! — весело отвечал «басок».
