Константин Михайлович Станюкович
ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ ДОМА
Этюд
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Том XIII.
Издание А. А. Карцева.
Москва.
Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчуг, д. Симон. монаст.
1900.
I
На «понедельник» к Кондаловским собралось человек сорок.
Было тесновато, душно и, как вообще на «фиксах», довольно-таки скучно.
Однако почти все гости изо всех сил старались показать, что не скучают, и проделывали это более или менее искусно в течение целого вечера.
Нельзя же, в самом деле, притащиться, например, с Плющихи на Новую Басманную, да еще в дьявольский мороз и на отчаянном извозчике, — исключительно для того, чтобы сидеть в чужом доме с видом людей, только что схоронивших кого-нибудь из близких или страдающих нестерпимой зубной болью, — как вот эти два бессовестные господина, забившиеся в угол и словно бы проглотившие по аршину.
Спрашивается: к чему они явились и сидят, как пни, удручая милую хозяйку дома, Марью Ивановну, довольно видную еще и моложавую блондинку, несмотря на ее «около сорока», как она говорит три года кряду. Она не без горделивого чувства думает, что у нее по понедельникам «весело» и «непринужденно», а между тем эти две постные физиономии как бы гонят даже намек на веселость и непринужденность.
Если они приехали специально для ужина, — а ужины у Кондаловских всегда бывали хороши, — то приезжай, по крайней мере, позже, прямо к закуске, как делают более порядочные люди, извиняясь перед хозяйкой в позднем приходе тем, что они прямо из театра, в котором, разумеется, не были.
За что, скажите на милость, смущать и заставлять терзаться милых, любезных и гостеприимных хозяев, которые, при встрече, с такой любезной настойчивостью просили вас не забывать, что по понедельникам они всегда дома, и что вы им доставите огромное удовольствие, если приедете. Понимаете ли: огромное, хотя вы и знакомы с ними без года неделю.
И при этом сам Петр Петрович Кондаловский, благополучный и довольный толстяк с хорошей адвокатской практикой, избытком здоровья, имением на юге и умницей женой, не особенно расточительной на сцены ревности, — обыкновенно прибавлял тем мягким и добродушным тенорком, каким он умел и привлекать людей, и «обставлять» своих клиентов:
— У нас, дорогой, запросто. Все добрые, близкие знакомые. Приезжайте, родной… Побеседуем. Обмен мыслей необходим… А то закиснешь…
А Марья Ивановна, любившая, чтобы «понедельники» были многолюдны и хотя бы отчасти напоминали «салоны», о которых она когда-то читала, улыбалась с необыкновенной приветливостью, чтобы выразить вам расположение и чтобы кстати показать свои действительно прелестные и, по видимому, не вставные зубы, и, в свою очередь, устраивала ловушку, в которую многие попадались и по преимуществу девицы и дамы. Она манила «известностями» и «интересными» людьми, конечно в интеллигентной сфере, которых, случалось, за недостатком настоящих, сама же создавала, украшая ими свои «фиксы».
И Марья Ивановна значительно сообщала:
— В этот понедельник вы встретите у нас интересных людей. Будет один молодой доктор, только-что приехавший из Абиссинии… Понимаете ли, прямо из Харары! Необыкновенно талантливо и интересно рассказывает про Абиссинию, про Менелика, про его жену, про раса Маконена… Он всех их отлично знает… Наверное в понедельник что-нибудь расскажет… И Аркадьева обещала приехать… Вы не слыхали об Аркадьевой!?.. Так-таки ничего? О, несчастный! Это чудное контральто… Фе-но-ме-наль-мое! Любимая ученица Маркези, пела два года в Неаполе и приехала сюда… Наверное, поступит в оперу, если только не помешают интриги. Певица замечательная! — восторгается Марья Ивановна.
— И вдобавок, прехорошенькая! — вставляет Кондаловский.
— Недурна, но ничего особенного. Une brune с ординарным лицом… Но голос!! Она дала слово петь у нас. И Аркадий Сергеич Радугин хотел быть. Он на днях приехал из Петербурга на несколько дней… Привез новую повесть… Говорят, прелесть! Так непременно приезжайте. Смотрите, я буду вас ждать, — любезно прибавляла Марья Ивановна. И, пожимая вам руку, она снова приветливо улыбалась, показывая зубы такой ослепительной белизны, что в вашу голову закрадывается гнусная мысль: не фальшивые-ли они? Вам кажется, будто раньше они не были так белы.
И после всего этого ужели возможно обнаружить удручающую скуку, если бы она и охватила вас на «понедельнике» у Кондаловских, несмотря на доктора из Абиссинии, феноменальное контральто, присутствие автора прелестной повести и на хороший ужин впереди! Надо быть решительно бессердечным или совсем невоспитанным человеком, чтобы решиться на это и зевать, не прикрывши предусмотрительно рта ладонью или носовым платком, если только он безукоризненной свежести.
И кроме того помните, что Марья Ивановна, при всей своей очаровательной доброте, вам этого не простит. А кого она не прощает, тот должен иметь в виду, что в числе многих талантов Марья Ивановна обладает богатейшей художественной фантазией и что язычок у нее такой, какой редко встречается даже у самых вдохновенных сплетниц.
II
Был одиннадцатый час на исходе.
Несмотря на попытки хозяев, «обмен мыслей» еще не начинался, — это предстояло, по обыкновению, к концу ужина, — но за то окончился разнос чая, к некоторому смущению более молчаливых гостей, предоставленных теперь, так сказать, своей участи, и к неописуемой радости Евлампии Михайловны, девицы проблематических лет (от тридцати до сорока) и такой же проблематической наружности.
Несчастная, в качестве бедной родственницы и преданного друга Марьи Ивановны, разливала по понедельникам в столовой чай. Это занятие, действительно свидетельствующее о самопожертвовании, было возложено Марьей Ивановной на своего преданного друга в видах сохранения чая и сахара от растраты. («У нас, ведь вы знаете, такая прислуга!»).
И само по себе не особенно приятное, а тем более для девицы, начинающей уже терять надежду наливать когда-нибудь чай мужу, — занятие это принимало характер одного из разрядов каторги при многолюдстве и бессовестности тех из гостей, которые, не зная, что с собой делать на «фиксах», имеют скверное обыкновение дуть по два, а то и по три стакана, не подозревая, конечно, что вторые и третьи стаканы полны не одним только чаем, но и такими проклятиями кротчайшей Евлампии Михайловны, от которых можно, по меньшей мере, поперхнуться.
Евлампия Михайловна уже разлила до ста чашек и стаканов и давно уже жаждет поскорее явиться в гостиную в своем светлом нарядном платье, со взбитой шевелюрой каштановых волос, придававшей ее закрасневшемуся лицу (еще бы: три часа у самовара!), с загнутым носом, вид попугая, выскочившего из клетки, — чтобы атаковать самого конфузливого, похожего на притаившегося зайчика, юнца-студента первого курса, который, в качестве статиста, обязанного иметь чугунные ноги, скромно и безропотно выстаивает, за неимением свободного
