class="p1">И он дождался своего времени, когда съел пол-рябчика и запил его стаканом белого вина.
— Господа! — начал он своим мягким и даже нежным баском, благоразумно решив для краткости пренебречь «милостивыми государями и государынями» и скромно опустив свои заплывшие жирком глаза на пустую тарелку. — Да позволено мне будет сказать несколько слов в дополнение к тем словам, которые мы только что слышали в блестящей речи глубокоуважаемого Порфирия Петровича… Слова мои, быть может, послужат к уяснению всей великости значения скорейшего наступления той светлой, блестящей, лучезарной, всеми нами горячо желаемой и всеми нами со дня на день ожидаемой, зари будущего, о которой только что говорил почтенный оратор. И почему главнейшим образом дорога она мне и, смею думать, и всем здесь присутствующим?.. Дорога и желанна эта заря будущего широким правом говорит о чем и когда угодно и в то же время не трепетать в силу роковой необходимости, подобно щедринскому зайцу, при виде волчьей тени… По счастью, волков между нами нет, господа, и потому я бесстрашно могу досказать то, что хочу… А хочу я сказать простую, но, к сожалению, забываемую по нынешним временам истину, а именно ту, что главнейшее и едва ли не драгоценнейшее право, данное человеку, это право беседовать и обмениваться мыслями. Не даром же мудрая природа снабдила всякую тварь языком без костей, как бы предопределяя этим самым свободное и широкое пользование этим органом… И мы видим, что птица поет, животное кричит, а человек кроме того и владеет речью… И речь эта, если она правдива, честна и свободна, служит главнейшим орудием цивилизации и в то же время прославляет тех, кто пользуется языком хотя бы и не умеренно, но с чистыми помыслами… И надо воздать должное многим из нас, господа, без всякой ложной скромности. Не взирая ни на что, мы при всякой возможности, по всякому поводу, сколько-нибудь вызывающему на размышления, будь то посыпка тротуаров песком или переделка мостовых, и даже просто собравшись в тесном, но дружеском кружке, стараемся, в пределах, правда, скромных, упражнять наши языки, памятуя, что они без костей и даны человеку во славу его и на пользу общественную. Так позвольте же мне, господа, предложить тост за всех не праздно болтающих и пожелать, чтобы поскорее наступил тот радостный день, когда мы, гордые сознанием силы своего красноречия и не пугаясь никаких теней, дружной могучею толпой наполним колонную залу «Эрмитажа», и перед закускою, как один человек, свободно воскликнем: «Да здравствует разум!»
Эта прочувствованная и блестяще сказанная речь, значительно потерявшая, конечно, в передаче автора, произвела потрясающее впечатление. Маленького толстяка чуть не задушили в горячих объятиях. Все дамы с Марьей Ивановной во главе подходили к нему, чтобы пожать его пухлую руку, и пили за его здоровье.
Марья Ивановна сияла от удовольствия, что у нее в доме произнесена была такая прелестная речь и говорила многим, что эту речь хоть бы сказать самому Гамбетте, если бы он был жив. У всех приподнялось настроение, лоснились щеки и блестели глаза и от оживления, и от выпитого вина. Иван Иванович хоть и завидовал, признаться, успеху толстяка, но спокойно ждал минуты и своего торжества, когда он скажет о влиянии женщин. А пока он находился сам под сильнейшим влиянием лафита и внушительных форм соседки и, щуря свои замасливавшиеся глазки, шептал, что юное сердце может биться и в груди пятидесятилетнего человека, причем, хитрец, не моргнувши глазом, сбавил себе целых пять если не семь лет.
А Евлампия Михайловна, забывшая о «чайной каторге» вблизи то красневшего, то бледневшего юноши и легкомысленно приписывающая такие внезапные перемены тайной влюбленности робкого молодого человека, уже спрашивала его, играя глазами, «был ли он влюблен?»
И, получив категорический и несколько резкий ответ, что не был и никогда в жизни не влюбится, Евлампия Михайловна, чтобы тронуть сердце этого бестолкового юноши, отвалила ему на тарелку такую громадную порцию пломбира, что несчастный только ахнул, а сама она испуганно взглянула на Марью Ивановну.
VII
Когда все затихли немного, занятые пломбиром, поднялся новый оратор — и опять господин почтенного возраста с приятным и в то же время слегка лукавым выражением на своем добродушном, елейном лице «простыни-человека», которому доверчиво клади пальцы в рот — не откусит, так как у него во рту зубов почти не было.
Ласковым высоким тенорком, лишенным какой бы то ни было торжественности, словно бы он говорил у себя дома, в халате, господин начал, поглаживая свою седую бородку:
— Милостивые государыни и милостивые государи! Когда нынешнею осенью я покупал капусту, чтобы заготовить ее впрок, случилось следующее маленькое обстоятельство.
Такое неожиданное начало возбудило общую веселость. Все невольно насторожились. Некоторые даже оставили пломбир, недоумевая такому ораторскому приему и стилю, совсем не похожему на «академический» стиль предыдущих ораторов. Любопытство было задето. В самом деле интересно было узнать, куда доведет «капуста?»
А оратор между тем продолжал, улыбаясь несколько блаженной улыбкой человека, которого смесь водки, лафита, сотерна и шампанского привела в восхитительное настроение.
— Дело в том, видите ли, господа, дело, говорю, в том, что я приказал складывать капусту не в новый сарайчик, только-что устроенный во дворе и стоящий мне до ста рублей — нынче домовладельцам, господа, ой-о-ой! — а в старый, ветхий и полуразвалившийся, которым прежде пользовались жильцы. И тогда мужичок, продававший мне капусту, говорит: «А ведь вы, ваше здоровье, капустку сгноите в старом сарайчике. Прикажите ее складать в новый. Кочанкам сохраннее будет. Скажем, говорит, грубый овощ, а и он требует призора и хорошей компании». И вот, господа, этот недавний случай напомнил мне следующее: Если капусту следует охранять от порчи, давая ей, так сказать, уютное пристанище, то что же сказать о человеке? Сколь необходимо оно ему? Продолжая сию мысль дальше, мы убедимся, что человеку недостаточно своего только крова. Общественные его инстинкты заставляют его искать и крова ближнего, под гостеприимною сенью которого он мог бы найти уют, тепло, ласку и обмен мыслей… Вот именно такой кров, такой, можно сказать, центр единения родственных душ и представляет собою квартира нашего глубокоуважаемого и просвещенного хозяина. Так выпьем же за здоровье одного из блестящих представителей нашей адвокатуры и благороднейшего и добрейшего из людей, за здоровье Петра Петровича! Ура!
Речь о «капусте» вызвала аплодисменты. Все находили аллегорию остроумной. Растроганный хозяин облобызал оратора и даже закапал его щеку слезой.
Едва кончились приветствия хозяину, когда поднялся Иван Иванович и повел речь о влиянии женщин. Начав с Евы, он
