полезет в горло... Поднимаю голову и смотрю в небо — там плывет угол журавлей. Они курлычут, покрыв трубными звуками притихшую степь.
До свиданья, любимая! Дай бог тебе твоего счастья».
Герман Васильевич пригласил меня на модерн-междусобойчик. Будет все просто и современно: пиво, вобла, танцы. Будет, конечно, Капа с мужем. Надо потереться огурцом.
Весь вечер Капа учила меня танцевать куку-коку. Как это я умудрилась так отстать?! Купила новые туфли и теперь не хожу, а пишу по полу. Мама говорит, что наконец-то. Завтра междусобойчик. Что-то будет, я чего-то жду.
Господи, он же настоящий мужчина!
Капа меня поздравила — она уже все знает. Свадебное платье!
Я выхожу замуж. Герман Васильевич познакомился с мамой. Она поцеловала его, потом меня и сказала, что даст деньги на кооперативную квартиру, чтобы жить совершенно самостоятельно. У Германа Васильевича своя «Волга». Это настоящий мужчина.
Вот теперь у меня все есть, и я даже не знаю, чего мне еще хочется. Герман говорит, что работать мне необязательно. Даже показал статью о положении женщины в Скандинавии.
Ездили на машине за город. Посидели в каких-то кустах. Капа облила бензином мое новое платье. Мы уже три дня с ней не разговариваем.
Вот у нас любят осуждать блат. Прежде чем осуждать, надо наладить снабжение. Попробуй найди осетрину.
Купила щенка-спаниеля. Сам просится а-а.
Мне уже тридцать. Простояла два часа в парикмахерской, два часа искала «Боржоми» и два часа говорила по телефону с Капой. Вот и весь день.
Надоел мне этот дневник. Ни один приличный человек его не пишет. Только время берет. И на кой черт он мне? Все. Точка.
И места нет — придется на полях. Утром проснулась взволнованная, разбитая, не в себе.
Приснился большой-большой луг, весь белый от солнца и ромашек. Теплый ветер треплет волосы и травы, гоняет белые волны по лугу, а вдалеке прохладно топорщится лес. Запах меда, душистого горошка и влажной земли прозрачным потоком дрожит в солнце.
Я иду по лугу, рядом идет Володька, цветы бьются о наши ноги. Володька дает мне конфету, большую и вкусную, смотрит на меня из-под пушистых ресниц и улыбается, молчит и улыбается. А кругом чистые-пречистые, белые-пребелые, самые мои любимые ромашки. Я не отрываясь смотрю на Володьку, а он вдруг медленно пропадает в мутных косых волнах. Я хочу видеть, стараюсь не проснуться, плачу во сне, просыпаюсь и все еще плачу. А может, я плачу сейчас?
Жизнь муравьиная
Муравьиха Шуша, рожденная черной, как-то в дождливый день по совету подружек залезла под оранжевый листок и вылезла рыжей. К заходу солнца она вышла замуж.
Шуша любила, чтобы в жизни все было так, как оно должно быть. А кто ее знает, как оно должно быть? Шуша-то знала.
Дело в том, что хвоинки можно класть вдоль, а можно поперек. Вдоль-то для муравья удобнее — перелезать не надо. У Шушы хвоинки всегда лежали вдоль. Только какая сдвинется — Шуша ее поправлять.
Но в лесу всегда или ветер, или ветерок, всегда он перевернет хвоинки и так, и этак. Шуша работала как муравей, укладывая их вдоль. Но она и была муравей.
Радовался муж порядку в доме и похвалялся на макушке муравейника. «Великая труженица», — говорили соседи и приводили ее в пример, когда некого было привести. И муж стал следить за хвоинками, чуть какая поперек — он ее сейчас же вдоль.
Но в лесу всегда то ветер, то ветерок...
Однажды муж, черный муравей, и говорит Шуше:
— А зачем мы их вдоль да вдоль? Муравью можно и перелезть. Пойдем лучше...
— Ну как же, — возмутилась Шуша, — порядок нужен.
Что-то стало Муравью не по себе. Глупый был муравей, счастья своего не понимал. Выдавила на него Шуша каплю муравьиной кислоты и выгнала из дому, да его чуть из муравейника не выгнали — такую труженицу обидел. Осталась она с маленьким муравьенком.
Положит Шуша хвоинки вдоль, а в лесу то ветер, то ветерок. Хотела было выучиться топтать муравьиные тропинки, да ведь некогда. Хотела подняться на дерево и окинуть взглядом все, что ни на есть в лесу, — да когда же? Много чего хотела Шуша.
— И, милая, куда нам с такими хлопотами на древо лезть, хоть на познания, хоть на сосну, — сочувственно говорили соседи, которые и сами ставили хвоинки на попа.
А в лесу то ветер, то ветерок...
Приучила Шуша и муравьенка к порядку, да, видать, недоучила. Когда учить-то — ведь надо вдоль.
Только он вырос, так и заявил:
— Я, мама, к черным муравьям... И ушел в соседний муравейник.
Болеть стала Шуша — годы сказывались, да и пообкололась об иголки. Полежит она, силенок наберется и опять хвоинки вдоль разложит.
А в лесу то ветер, то ветерок...
Совсем слегла Шуша, и не встать больше. Как-то напряглась, подняла голову и взглянула на хвоинки.
— Господи, опять поперек? — ужаснулась Шуша. Упала — и умерла.
Дядя Саша
С годами что-то подходит ближе, а что-то уходит дальше. В детстве о смерти я только читал в книгах. В юности у моих знакомых, иногда умирали знакомые. Стал постарше — и случалось, что умирал человек, которого уже и я знавал в лицо.
А вчера умер дядя Саша, тихий экономист в нарукавниках, с которым я проработал рядом три года.
Есть люди, которым трудолюбие не ставится в заслугу потому, что они лишены других потребностей. Дядя Саша мог только работать, и на него наваливали под завязку.
Иногда и я задерживался. Часов в восемь вечера дядя Саша поднимал голову и мечтательно, как о поездке в Ниццу, говорил:
— В кино бы сходить...
— В чем дело — идите сейчас.
— Еще часик поработаю, — спохватывался он и шелестел до десяти.
— Да и дома много работы, два внука на руках, — говорил дядя Саша на прощание.
Может быть, и нет людей, лишенных потребностей, а просто есть люди, которых лишили их.
В отделе к нему относились с легким превосходством, как относятся к людям, которые не могут обругать, вырвать прибавку
