меня и, как всегда, говорил свои философские глупости.
События развивались, как в кино. Капа пошла к мужу, тот пошел к папе, а папа куда-то звонил. Результат: меня оставили в городе. Но моя совесть чиста — я к этому руку не приложила. Буду работать петрографом в научно-исследовательском институте. Володька получил назначение геологом в стационарную партию Северного Казахстана.
Мы гуляли с Володей по улицам города — мы прощались перед его отъездом. Друзья — это две параллельные прямые, но жизнь — слишком длинная плоскость. Иногда я его не понимаю. Он может высмеять все, даже то, что не высмеивается. Однажды он очень плохо отозвался об уважаемом доценте, назвав его «социальным подонком». Вот наш разговор:
Я: Володя, как ты смеешь?
Он: Как он смел?
— Надо уважать старость!
— Тут одной биологии мало, старость должна иметь социальную заслугу.
— Чепуха какая-то. Ты и маму мою не уважаешь.
— Не могу себя заставить.
— И Капу не любишь...
— За что ее любить?
— Капа энергична, умна...
— У Капы энергия спекулянта. Капа набита обрывками знаний и не имеет ни одной своей мысли. Даже вся ее пошлая философия — не ее. Что касается внешности, то ее в заслугу личности не поставишь, ибо это от природы. Впрочем, я подозреваю, что там преобладает не естественная натура, а избыточная косметика.
— Володя, ты человеконенавистник, — заключаю я. Он только грустно улыбается. Хотя бы по-мужски обругал меня. Он и видит все не так. Как-то мы смотрели двухсерийную картину о бедной матери. В зале плакали, а Володька улыбался и говорил: «Сентиментальная муть». В другой раз смотрели веселую кинокомедию, где герой с лошадиной физиономией никак не мог продать пылесос. Зал стонал от хохота. Володька смеялся-смеялся, а потом его длинные ресницы заблестели. Разве мужчины плачут? Разве это хорошо, когда ты думаешь не как все?
Сегодня проводила Володю. Даже не догадался купить колбасы. Здоровенный рюкзак набит какими-то старыми книгами, которые умные люди давно не читают. Даже костюма на нем нет. Мы поцеловались, может быть, миллионный раз. Столько лет дружили, и между нами ничего не было. Это в наше-то время. Кому скажешь — не поверят. Обещала ждать и писать. Решили пожениться. Все-таки его люблю.
Ну, завтра в жизнь, в институт научно-исследовательский, навстречу ветрам и бурям, поражениям и победам!
Вот познакомилась и с работой. Мне дали микроскоп и посадили за шлифы. После работы зашли с Капой в «Синтетику», посмотреть чего-нибудь. Капа не живет, а купается в птичьем молоке. Не скажу, что завидую, но когда долетают его брызги, то невольно ощущаешь свою неполноценность.
Начальник лаборатории — молодой и строгий мужчина. У него совершенно нет ресниц. Взгляд немигающий, наполненный какой-то пружинистой силой. Я люблю работать под началом сильных людей — у них обязательно работается.
Прочла роман Диккенса. Книжка, конечно, для детей, но как Диккенс понимал счастье! Я посмотрела концы в других его романах, и все невзгоды, печали, мытарства кончаются женитьбой и спокойной уютной жизнью у камина. Так правы ли мы, когда идем навстречу ветрам и бурям? В лабораторию-то я пойду.
Весь вечер мама пилила меня, как ржавая пила тонкую осинку. Все то же самое — я не умею жить. Опять фигурировала Капа как идеал. Но разве быстро научишься жить, как Капа?
Начальник лаборатории поговорил со мной серьезно. Он страстно любит свою работу и говорит сильно, как будто читает шекспировские монологи. Он убеждал не распыляться, не быть дилетантом и стремиться к вершинам. Короче, он велел писать диссертацию. Придется культурные запросы ограничить только телевизором.
Почти год прошел, как уехал Володька. Пишет часто. Все такой же. Живет в утепленной палатке и восторгается каким-то интрузивным телом. Просит выслать тридцать шесть книг. Эх, Володя, Володя, люди взрослеют, и плохо тому, кто задержался в развитии и остался вечным ребенком.
Герман Васильевич (заведующий лабораторией) опять беседовал со мной о диссертации. Я уже начала собирать материал и готовиться в аспирантуру. Совсем не боги лепят посуду. У Германа Васильевича очень большая нога. Никогда не думала, что мужчине так идет большая нога.
Капа сказала (узнала через мужа), что Герман Васильевич восхищен моими маленькими ножками. Что ж, мне уже двадцать четыре.
Сегодня полдня искала свежий огурец — надо потереть лицо. Не нашла. Попрошу у Капы.
В лаборатории разразился скандал. Молодой специалист, чем-то похожий на Володьку, назвал Германа Васильевича карьеристом. Когда завлаб подошел к парню, мне даже стало жутко. Герман Васильевич уничтожил его морально, изрешетил словами, сплющил взглядом и растер логикой. Это выглядело так:
Гер. Вас.: Да, я карьерист, но именно карьеристы двигают науку.
Мол. спец.: Науку двигают страстные и умные.
— Молодой человек, у вас молоко на губах не обсохло.
— Очень убедительный аргумент!
— У меня вы работать не будете.
— А я работаю не у вас, а у государства.
Как этот парень похож на Володьку... Сами ничего толком делать не умеют, а без конца критикуют.
Мужчина — это звучит гордо! Крупные руки и ноги, широкие плечи, пусть волосатая грудь, гордые глаза, бритый выпяченный подбородок — вот мужчина.
Сегодня, говоря о диссертации, Герман Васильевич взял меня за руку. Не знаю, что это такое, но что-то передалось из его руки в мою, и голова моя закружилась-закружилась...
Получила письмо от Володьки. Вот оно:
«Любимая моя! Ты пишешь, что друзья — параллельные прямые, но жизнь — слишком длинная плоскость. Я знаю, что ты меня давно не любишь, да и любила ли, да и умеешь ли ты любить... Но какое мне до этого дело. К сожалению, есть на жизненной плоскости однолюбы. Им тяжело, но они ничего не могут поделать, потому что они однолюбы. Любимая! А ведь ты счастливый человек, потому что на этой самой плоскости есть парень, который бросится к тебе по первому зову.
Я понял, что писать ты больше не будешь. Что ж, если буду нужен — крикни, и я приду. Если не приду — значит, меня вообще нет.
У нас хорошая осень. Небо высокое, синее, в белесых разводах. Теплый ветер катит по логам редкие перекати-поле да шелестит по сопкам сухой травой. Тихо-тихо, как будто лето еще только прислушивается к подступающей зиме. На письмо падают красные листья осинок, которые стайкой сгрудились за моей спиной.
Тихо и покойно.
Только вдруг кольнет в груди, и упругий комок настойчиво
