В левом боку кольнуло, будто туда юркнул маленький гвоздик. Так было и вчера. «Надо сходить к врачу», — подумал я так же, как подумал и вчера.
До сна оставалось полтора часа — полчаса на дневник и час на Блока. Я закрыл папку с рукописью и, раскинув руки, упал в проем двери. Тело хрустнуло, как пакет с макаронами. И так пять минут, пока не почувствовал, что во мне застучало сердце.
Писать в дневник было и нечего, но я открыл эту амбарную книгу моей памяти, потому что не раз записанный пустячок вдруг оборачивался интересной мыслью.
Захлопнув дневник, я растянулся на кровати. Наступил самый любимый час моей жизни, священный, как вечерняя молитва. Только хорошая музыка из беленькой коробки с ночного столика могла вторгнуться в него, в час чужих мыслей и грез. Я взял третий том Блока и, как лицо в букет цветов, медленно погрузил сознание в его страницы...
Этот последний час дня самый короткий, как и все счастливое. Мой уплотненный, разлинованный на клеточки день кончился. Радио уже молчало. Я отложил книгу, завел будильник на восемь часов утра, выключил свет и, как всегда, несколько минут думал в темноте о прочитанном, о мире и поэзии. И как всегда, пролежал около часа, тщетно пытаясь успокоиться и заснуть.
Гвоздик опять юркнул в бок и дважды перевернулся, словно пытаясь там устроиться поудобнее. Все-таки надо сходить к врачу...
— Вам остался год жизни, — повторила врач, белая и рыхлая, будто сложенная из больших кусков ваты.
Что-то я спрашиваю, но не слышу своего голоса и не чувствую себя. В кабинете надрывно звенит тишина.
— Ну, немного больше, немного меньше, но в среднем год.
Как в патологическом опьянении, замелькали куски яви, рассеченные мутными провалами. Кажется, медсестра вывела меня под руки.
И я уже стою в своей комнате, дико озираюсь и не узнаю ни одной вещи. Спазма, как резиновый жгут, перетягивает горло, а тела нет — оно тряпичной куклой болтается под головой. Почему же меня не положили в больницу! Сухо трещат пальцы, и только боль мешает мне вывернуть их. Комнату заволакивает пар, белый, как ватный доктор.
Я бессильно опускаюсь за стол, и на глаза сразу попадается план — план моей жизни на год, точный, как график поездов. Из горла, из-под резинового жгута, вырывается звук, слитый из смеха и воя. Я хватаю черный карандаш и крещу план большим крестом. Ничего, ну ничего мне больше не нужно — ничего! Только удовольствия, много удовольствий, с утра до вечера, и все разные. Я бешено вспоминаю читанные и слышанные наслаждения, которых никогда не знал. Буду пить и есть. Женщин буду любить. На работу не пойду — она для живых, а я уже мертвый. К черту ломать голову над книгой! Что еще? Где найти справочник по наслаждениям? И пойду в притоны, и буду курить опиум. Но еще-то что — что?!
Опять белый пар, опять эта вата...
Я хожу по комнате чужими резиновыми ногами, но в теле появился стержень. Руки уже не дрожат. Я беру план, и каждая строчка вдруг разбухшими знаками выпукло смотрит в мое лицо. Это кусок жизни, и меня обволакивает грусть, будто по комнате прошуршали осенние листья.
Красным карандашом я ставлю птичку возле книги — моей книги с несовременным названием «О человеческом счастье», в которую столько вложено. Только одну птичку, и только возле книги, но теперь ее надо закончить за год вместо двух. Уж не знаю, как рука прошмыгнула к плану и черкнула красную птичку возле графы «в КБ работать творчески», потому что без работы для людей никакая книга о счастье не напишется. Зарядку, зарядку-то зачем выбрасывать — ее теперь надо делать вдвое дольше.
Голова опять ткнулась в жидкую вату, но я рукой, как от наваждения, отмахнулся от нее и вновь уставился в план — в план оставшейся жизни.
Почему Блока читать по часу в день? Я ставлю самую большую птичку и бегу по графам дальше, как по ступенькам лестницы, опаздывая на работу. О боже, «серьезно поговорить с Валей». Неужели это надо планировать на год... И что говорить, когда у нее все в глазах.
Словно услышав, появляется ее лицо, раздвигает буквы и печально смотрит на меня с легкой виноватой улыбкой. Я знаю, откуда эта виноватость, — Валя казнит себя, что жила с нелюбимым и не дождалась своей романтической любви, не дождалась меня.
Она пропадает под графой «ходить в театр». Я опять ставлю птичку.
А белый пар стелется где-то у ног и шипит, как змея. Быстро бегает карандаш, и мой план краснеет.
