мне правду. А, может, ее отец побил?..»
Сона поставила таз перед коровой. Дала теленку немного пососать, потом начала доить серую, говоря ей что-то ласковое и спокойное.
Девушка снова задумалась. «Дядя Курбанлы говорил, что эту дойную корову ни за что не продаст. А как же она к нам попала? Чем мы будем расплачиваться? Для этого и тысячи шелковых платков не хватит».
Сона только утром надоила целое ведро. Она погладила корову по голове и пошла в дом. Вскипятила молоко. «Дай-ка я заквашу его. Отец ведь любит кислое молоко. Пока мама вернется с базара, оно будет уже готово. Пенки, пожалуй, тоже оставлю папе. Попросить бы закваски у Дуньягозель-гедьнедже. Может даст».
Она взялась ладошками за кромку забора, подтянулась и посмотрела во двор. Дуньягозель сидела в тени, заполнив собою почти всю кошму. Даже сюда доносилось ее свистящее дыханье. Возле нее прямо на земле сидит Баки. В правой руке кусок жирной каурмы, в левой — полчурека. Откусит хлеба, а потом каурмы. Наверное, и умыться забыл — весь грязный.
Сона ждала: «Не уйдет ли Баки куда-нибудь? Если при нем попрошу закваски, он раньше матери крикнет: «Не дадим!».
Баки вытер рукавом правой руки заблестевшие было сопли и спросил:
— Мама, зачем вы отдали дяде Таймазу нашу серую корову?
— Ыш-ыш-ыш, — просвистела та. — Потом узнаешь, сынок, потом.
Девушка ни вопросу Баки, ни свистящему смеху гельнедже не придала значения. Лишь подивилась, как они похожи — мать и сын. От отца ему видать передались только жадность и ехидство.
Баки по два года оставался почти в каждом классе, и родственница нередко помогала ему осиливать школьную мудрость. У Сона были подруги и товарищи. У Баки — их не было. Его не любили учителя и сторонились одноклассники. Сейчас май, все готовятся к экзаменам, а Баки о них и не думает.
Сона огорчало, что ее двоюродный брат так плохо учится, что он считает ниже своего достоинства принимать помощь от бедной родственницы. Баки ненавидел ее и за успехи в учебе и за то, что мать не однажды говорила:
— Во сто раз лучше иметь такую дочь, как Сона, чем такого сына, как ты.
Баки радуют недостатки в семье дяди. Он любит взять в руки кусок жирной каурмы и расправляться с ним у ворот Сона. Он так сожалеет, что серую корову отдали отцу Сона, и обязательно хочет узнать, зачем это сделали. А мать не отвечает, только свистяще смеется.
Он снова повторил свой вопрос:
— Мама, ну я же спрашиваю, зачем отдали серую корову дяде?
— Ыш-ыш-ыш. Эх, ты, дурачок, мы обменяли нашу серую корову на их теленка. Ыш-ыш-ыш. На их самку. Ыш-ыш-ыш.
От смеха по щекам Дуиьягозель покатились слезы. Но Баки так и не понял, что она говорит и чего смеется.
А вот Сона поняла, на нее словно бы плеснули котел кипятка. И девушка со слезами отпрянула от забора, вбежала в дом и забилась в угол. Ей казалось, что дальше незачем жить на свете.
«Что-то никого и ничего не слышно в доме Сона. Подруга, наверно, в дальней комнате готовится к экзаменам. Я как-то лучше понимаю, если с нею готовлюсь. Она и объясняет хорошо». Джерен приоткрыла дверь и из глубины дома услышала не чтение, а причитание подружки: «Зачем же вы меня отдаете этому ничтожеству? Его в школе ненавидят и называют «маленьким бурдюком». У меня же еще вся жизнь впереди. Неужели мне цена — одна серая корова?»
Джерен попятилась. Увидела возле двери казан, наполненный молоком. «У них ведь не было коровы. Неужели Таймаз-ага продал Сона? Отдал «маленькому бурдюку», чтобы он подох, собачий сын».
Посмотрела в глубину двора под навес: так и есть, корова «Кривой кочерги».
Джерен тоже заплакала и побежала домой.
— Мама, мамочка, Сона-джан сосватали за «маленького бурдюка». Нет, не сосватали, а променяли на серую корову «Кривой кочерги». Глазами своими видела корову, и ушами своими слышала горький плач подружки.
— В ай, вай, разве можно отдавать такую умненькую дочь за этого шалопая? — всплеснула руками мать Джерен Огульгерек. — Да что она с ума сошла, Аннагозель? Нет, все это дело рук Таймаз-котура… Но теперь не старые времена. Мы не позволим так выдавать девушку замуж, менять на корову. Джерен-джан, беги прямо домой к директору школы. Расскажи обо всем, что видела и слышала. Пусть он поскорее придет. А я сейчас забегу к Сона-джан, — заторопилась Огульгерек.
Огульгерек работает кокономоталыцицей на Ашхабадской фабрике. Хорошо работает: и премии получает, и в городской Совет избирается третий раз подряд.
Она вошла в дом Аннагозель и увидела заплаканную Сона. Поцеловала ее в лоб, щеки:
— Сона-джан, дочь моя, не плачь! Все будет хорошо. Мы не дадим тебя в обиду. Не плачь!
Девушка вытерла слезы и с тревогой посмотрела на Огульгерек.
Дуньягозель услышала какой-то шум у соседей, подошла к забору и приставила к нему свое чуткое ухо.
— Тетя-джан, не говорите об этом в горсовете. Я не хочу, чтобы отца посадили. Тетя-джан, дай слово, что не сделаешь этого.
— Нет, Сона-джан! Нельзя жалеть того, кто продает дочь!
Во время этого разговора Курбанлы вошел во двор Таймаза, вывел из-под навеса корову и потащил к воротам, приговаривая нарочито громко, чтобы услышали Огульгерек и Сона:
— Никакого сладу с этим Таймазом, даже корову украл. Придется заявить в милицию. Пусть его проучат, как следует.
ХОРОШО, МАМА…
Во время беседы Огульгерек с Сона в дом Таймаза пришли директор школы и милиционер. Поздоровались, спросили где отец.
Поглядывая на высокого, серьезного милиционера, Сона поняла, что вся эта история с коровой может кончиться плохо.
— Не знаю, — пробормотала она в страхе, — ушел еще утром и до сих пор нет.
А в это время мимо их раскрытой калитки другой милиционер проследовал вместе с Курбанлы, возможно, в милицию.
— Дядю куда-то увели, — расширила глаза Сона.
— Ну и правильно сделали, — сердито бросил директор.
Девушка встревожилась: «Сейчас дядю забрали, а потом, наверно, и папу уведут, и все из-за меня». Слезы сами навернулись на глаза.
— Товарищ директор, — идите и вы с девушкой в управление, а я подожду Таймаза, — сказал милиционер.
Огульгерек тоже с ними пошла. В кабинете допрашивали Курбанлы. Он отлично знал, что продавать и покупать девушек запрещено законом. И сейчас изворачивался. Заявлял, что Таймаз просто украл у него корову. Старший брат понимал, что воровство коровы влечет более легкое наказание, чем продажа дочери. На допросе он твердил одно и то же: «Не собирался я у него что-либо выменивать за
