исполняются сутки с момента вашей первой встречи, а в постель ты ее завалил когда, восемь-девять часов назад, первый и единственный раз, эй! И где-то между этим ты еще как минимум два часа спал. И тем не менее все успел: и предложить руку принцессе, и найти шафера, и разобраться с бумагами, и организовать себе регистратора! Причем все это в одном и том же доме! Тебе это, мать твою за ногу, кажется нормальным?! Как ты себе представляешь, что я буду шафером и регистратором одновременно, а? Я что, буду прыгать туда-сюда через стол, как гимнаст? «Обменяйтесь кольцами». Хоп! «Готово, господин регистратор!» Хоп! «Объявляю вас мужем и женой». Хоп! А голос мне тоже менять или только место? И кстати о птичках, где вы возьмете кольца? Не обижайся, но без колец я вас не поженю, пардон, молодой человек, увольте!
— У меня есть кольца моих родителей. Отец свое снял, говорят, сразу после свадьбы, потому что оно мешало ему во время работы, а мама свое спустя много лет выбросила в компостную яму за домом, во время одной из их последних ссор. На следующий день я нашел его и сохранил. Мы воспользуемся ими для церемонии, а дальше будет видно.
Пока Тонино излагал свой план, поверенный, поджав губы, готовился к нападению «Настоящего Синиши». Но вдруг его вновь накрыла волна нежности, подобная той, что носила его все последние дни, пока не разбилась о известие об этой чудно́й свадьбе. В конце концов, Тонино впервые самостоятельно принимает жизненно важное решение, и впервые рядом с ним оказался человек, который абсолютно поддерживает его в этом решении. Бог с ними. Пусть радуются, какж еще.
— Слушай, — произнес наконец поверенный, — я сдаюсь. О’кей, я поженю вас, а вы сами разбирайтесь, что и как вы будете делать. Но у меня есть одна просьба. Чтобы потом не было всяких «да мы не знали», «да мы понарошку», мне нужно проконсультироваться с кем-нибудь из Загреба, чтобы сделать все по закону и не таскаться потом по судам, как какому-нибудь… горе-регистратору. Вы уже определили примерную дату?
— Да, четырнадцатое апреля, первая суббота после Пасхи.
— Солнце вас возьми! Да вы уже, наверное, выбрали имена для всех своих семерых сыновей и семерых дочерей!
— Троих нам будет вполне достаточно. Скажи, а как ты собираешься консультироваться с Загребом?
— По телефону, по электронной почте… Мы можем в какой-нибудь день пройти полпути до Вторича — или сколько там нужно, чтобы поймать сигнал, — поболтаться там пару часов, пока я все сделаю, и домой. Меня только сейчас осенило, блин: стоило мне сделаться регистратором, как мозг начал работать!
— Я проверю, но думаю, что у нас пока недостаточно топлива для такого предприятия.
— Ничего, до Пасхи еще есть время… Кум!
На последнем слове Тонино встал и, сияя, посмотрел на Синишу, потом раскинул руки для объятий. Они обнялись и расцеловались, как настоящие кумовья.
— Расскажи, как прошло сегодня со стариком? Что ты ему сказал о том, где ты был всю ночь?
— Он что-то кричал, главным образом по поводу тебя и твоего разрушительного влияния на мое поведение, но я его не слушал. Приготовил ему обед и ушел. Не знаю, как это стоит оценивать с точки зрения христианской морали и уважения к отцу, но я почувствовал себя удивительно хорошо.
— Кум, пойдем вниз и выпьем все пиво, которое есть у Барзи!
* * *
С:/Мои документы/ЛИЧНОЕ/Северное сияние
Он это описывает как северное сияние, такое, какое он видел на фотках и по телевизору. «Завеса в оттенках синего, вся в легких складках», — говорит он. И по этой завесе вниз как бы льется плоский, тонкий, бесконечный поток воды. Когда он доходит до нижнего края, он не проливается и не капает, а как будто вместо этого поднимается обратно наверх. И все это время, говорит он, какой-то женский голос, «знакомый и незнакомый одновременно», что-то ему проникновенно шепчет, каждый раз разное, что-то новое, прекрасное. Он не понимает ни слова, но в это время «чистое, неподдельное, неописуемое удовольствие охватывает все его естество». Когда он приходит в себя, он чувствует, что эти произнесенные шепотом слова были чистейшей эссенцией поэзии, но не может вызвать в памяти ни одно из них.
В ту ночь, когда он первый раз был с Зехрой, его пробрало с ног до головы. Ни с того ни с сего его озарило то самое северное сияние, а когда он пришел в себя, голос продолжал шептать. Тот же самый голос, отличалось лишь произношение, и на этот раз он отчетливо слышал каждое слово: «Ты мой, ты большой и хороший, ты самый большой и самый лучший, ты мой и больше ничей». Только через пару минут он понял, что это Зехра шепчет ему на ухо. И — всё. Он влюбился в нее еще за пару часов до этого, но в этот момент ему стало абсолютно ясно: Зехра тоже его и больше ничья.
Он не помнит, когда у него это началось, ему кажется, что с ним это происходит с самого рождения. Иногда оно его не прихватывает по целому месяцу и больше, а иногда он столбенеет до трех раз в день. Периодически после приступа к нему приходит вдохновение, и он пишет стихи. Пока он не решился мне их показать, стесняется.
Понятия не имею, как он разбирается со стариком. Он всегда говорит, что все ОК, и бежит наверстывать упущенное.
Они шпилят друг друга ночи напролет.
* * *
Дни постепенно становились все длиннее и теплее, а дующие со всех направлений ветры — все слабее. Нужно было только дождаться «пасхоальной доччи» — дождливой недели, которая регулярно случается где-то между серединой марта и серединой апреля, — чтобы с головой окунуться в короткую и жаркую третичскую весну.
Синиша и Селим сидели во дворе, закинув ноги на стол, лицом к солнцу. Между ними стоял третий стул, а на нем — поднос с двумя первыми утренними чашками кофе.
— Эх, черт возьми, вот это лепота… — сказал Синиша. — Не знаю, говорил ли я тебе, была у меня пару лет назад девушка — у ее предков был домик в Цриквенице…
— Ты уже говориль об этом.
— …И мы каждые свободные выходные ездили на юг, всю зиму, а потом и весну, пока мы встречались. Сядешь вот так на террасе… Или, еще лучше, в кафе. Черт, забыл, как называется этот отель. И вот… Представь: в Загребе снег, слякоть, туман, все
