серое, депресняк… А ты здесь — тут у тебя солнце, все дела, ты начинаешь потихоньку раскрываться, скидывать с себя одежду, слой за слоем: расстегиваешь куртку, жилетку, рубашку… И просто кладешь на все. Сколько мне тогда было, двадцать пять лет, а я все думал: «Эх, блин, когда я уже буду на пенсии?»
— А чего те сейчас не хватайт? Тут как на пенсии.
— Знаешь, чего мне не хватает? Газет. Свежих, дневных…
— Эт ты мне уже тож говориль.
— …Но не ради новостей, клал я на новости, а просто чтобы их полистать, ну, ради самого ритуала… И все.
— Вижу, захотелось те Загреба…
— Да не Загреба даже, а…
— О, слущ, братан, ты сейчас упомянуль Загреб, я ж совсем забыль сказать тебе… Итальянцы мне в пятниц привезли тельфон, ну этот, спутниковый, так щто, еси тебе над кому-т позвонить…
— Прости, что? — подскочил Синиша и, обойдя тремя шагами стол, оказался перед Селимом. — У тебя есть спутниковый телефон?! И ты три дня молчишь?! Да ты вообще… Ты хоть…
— Сядь, друг. Я не вынощу, когда с утра кто-т вот так на меня дыщт, как Моника Левински, когда ей припечет… Сядь, грю, успокойсь.
Синиша сел и успокоился настолько, насколько ему позволял оглушительный стук в висках. Позвонить сначала Жельке, потом премьеру, потом в министерство… Какое министерство отвечает за супружеские отношения? Юстиции или соцзащиты?
— Открой глаза, посмотри на меня.
Синиша быстро раскрыл веки. Селим смотрел ему прямо в глаза, стараясь сохранять серьезное выражение лица.
— Специальн для тебя над начать заказвать кофе без кофеина… С первым апреля, братищка, с первым апреля. Смекайщь? День дурака, я тя накололь. Ты задолбаль меня с этой Цриквеницей, пенсией и газетми, каж день одна и та ж песня. Нет у меня тельфона, ни спутникового, никакого. Какой тельфон, Джамбатиста б мне его не продаль даж за три Зехры… Ой, наивняк!
Прошла почти целая минута до того, как Синиша снова подал голос:
— Селим, ты преступник, наркоман и врун. И членик у тебя как у кокер-спаниеля, как у пуделечка, как… Я правда его тебе отрежу, если ты еще хоть раз вот так меня наколешь. И отрежу я его тебе кусачками для ногтей, ясно тебе, больной говнюк?
В этот момент Селим наконец разразился хохотом из-за удавшегося первоапрельского розыгрыша.
— Подожди! — прервал его Синиша. — Вон они, спускаются по лестнице! Ты начнешь или я?
— Двай ты, ты ж власть.
— О’кей, но ты тоже не молчи. Черт возьми, мы вместе должны это как-то решить.
Первым из дома вышел хитро улыбающийся Тонино, приглаживая волосы ото лба к макушке и оглядываясь. Зехра остановилась в дверях и оперлась ладонями о косяк.
— Доброго утречка, а для нас есть кофе?
— Будет, Зехра, если вы его сварите, — холодно ответил Синиша, а Тонино сел на лавку с противоположной стороны стола и нахмурился.
— Братва, у нас проблема, — продолжал Синиша тем же тоном. — Я не буду ходить вокруг да около, в этом нет никакого смысла. Вы полностью узурпировали нашу гостиную. Вас одолевает эта ваша страсть еще до «Вестей», вы начинаете лапать друг друга на диване, мы уходим, чтобы вам не мешать, и что: сидим внизу на кухне или тут на улице, как два дебила… Мы должны как-то договориться, так больше продолжаться не может. Вы, конечно, молодцы, но мы тоже живем в этом доме. И тоже хотим смотреть телевизор.
— Замечание принимается, — сказал Тонино, когда Зехра ушла в дом, — но разве ты еще не собрал весь комплект для просмотра телевизора?
— Собрал, кум, но в моей комнате нет ни электричества, ни места для телевизора. Я могу разместить его разве что внизу на кухонном столе, а ты тогда отключай и убирай его каждое утро, если хочешь там завтракать.
* * *
Расписание было составлено тем же утром: по вторникам и пятницам Зехра и Тонино, если им приспичит, а им однозначно приспичит, имеют право уединиться в гостиной. В остальные дни эта комната находится в общем пользовании, а жених с невестой, если им приспичит, а им однозначно приспичит, пусть изволят утолять свою внезапную страсть в комнате Зехры.
В первую среду, на второй день «пасхоальной доччи», у Селима с самого утра начался понос, а Зехра после ужина вяло извинилась перед всеми, сославшись на болезненную менструацию, поэтому вечером перед телевизором сидели только Тонино и Синиша. Синиша держал в руках пульт и каждые несколько секунд переключал канал.
— Синиша, — прервал его Тонино в тот момент, когда он пошел по четвертому кругу.
— М-м?
— Если у тебя есть время, я бы хотел тебе кое-что показать. Меня интересует, что ты об этом думаешь, только честно, — неуверенно попросил жених и дал поверенному сложенный вчетверо листок почтовой бумаги. Несмелым, чересчур правильным почерком на нем было написано стихотворение.
— Только не вслух, — стыдливо добавил Тонино.
Синиша погрузился в чтение, а дочитав стихотворение, посмотрел в глаза Тонино:
— Маэстро, по-моему, это великолепно.
— Серьезно?
— Серьезнее не бывает. Его легко возьмут в любой литературный журнал. Подожди, я прочитаю еще раз…
Он вновь опустил глаза на листок:
МОЛИТВА
Когда тебя тяжелый сон
Разбудит
Когда ты устрашишься жить вслепую
Слушай
Услышишь ты слова моей
Молитвы
Лишь с тобою я счастлив, что существую
Лишь из твоих глаз прощенье приму я
Твой смех пусть знаменует новый день
Ты ведешь меня по свету
Ты даруешь мне заботу
Избавляешь меня от зла, аминь
— По-моему отлично, — повторил поверенный. В его словах не было ни капли притворства, стихотворение ему правда понравилось, тем более что, беря в руки листок, он немного побаивался фейерверка патетики в стиле стихов Тина Уевича из школьной хрестоматии. Разумеется, стихотворение Тонино не было шедевром хорватского художественного слова, но оно было нежным, гармоничным, в меру патетичным, искренним и любовным, по уши влюбленным.
— Ты написал его Зехре, а, Казанова?
— Да, — улыбнулся Тонино. — То есть нет… Я написал его довольно давно, когда о Зехре я мог еще только мечтать. Не говори ей.
— А сколько их у тебя? Мы можем издать сборник, я знаю пару человек в Загребе…
— Не нужно, еще будет время… — перебил его Тонино, осторожно складывая бумажку со стихотворением.
— Конечно будет: у вас здесь, блин, ничего, кроме времени, и нет… Как ты там написал, «жить вслепую»! Я просто хочу сказать, что если у тебя
