Ренато Баретич
ВОСЬМОЙ ПОВЕРЕННЫЙ
— Классная у тебя компашка, — были первые слова, которые услышал воскресший Синиша Месняк. Рядом с его койкой в небольшой, но роскошной по меркам переходного периода больничной палате сидела Желька из секретариата партии. Желька вообще-то была не только его коллегой, но довольно часто служила ему — как он это про себя называл — «коллектором избытка энергии». Она и сама периодически подозревала, что между ними нет ничего, кроме этого, отчего ей каждый раз становилось тошно. Все то время, пока она, не особенно подбирая слова, красочно описывала произошедшее, Синиша дергал себя за волоски в паху, надеясь проснуться, чтобы весь этот ужас превратился в обычный ночной кошмар, как тогда, когда ему приснилось, что таможенники задержали его при попытке провезти в фуре восемь тонн контрабандного плавленого сыра из Венгрии.
* * *
Синиша, и это было необычно для успешного политика, насколько мог, избегал журналистов, часто сравнивая их с лопатой гробовщика: ее немного приподнимают над землей лишь для того, чтобы получше замахнуться перед сбросом в двухметровую яму. Но с той же силой, с которой он отталкивался от журналистов, журналистов притягивало к нему.
За четыре дня до внеочередных выборов в городскую скупщину Загреба на первой полосе правоориентированного таблоида появился шокирующий коллаж: на центральном снимке полицейский извлекал находящегося в абсолютно бессознательном состоянии Синишу с водительского места служебного автомобиля, а на фотографиях поменьше двое других блюстителей порядка вытягивали из той же машины известного борца за легализацию легких наркотиков и неизвестную полуголую едва ли совершеннолетнюю блондинку, «относительно которой небезосновательно считается, что та является проституткой родом из Белоруссии». Эти двое, как и Синиша, выглядели совершенно не осознающими происходящее. «Камо грядеши, Загреб?!» — гласил заголовок вверху страницы, а ниже в короткой заметке сообщалось о том, как «наш ночной репортер, возвращаясь домой со скандального показа мод (стр. 16), заметил на парковке в Гайнице[1]служебный автомобиль вроде бы авторитетного молодого политика в окружении крайне подозрительных лиц. Увидев, в каком состоянии находятся Синиша М. (33 года) и его спутники, он сразу же вызвал полицию и скорую помощь, не забыв при этом о журналистском профессионализме». Рядом с заметкой возвышалась черная колонка с заголовком «Он любит то же, что любит молодежь?!», где в качестве комментария главного редактора описывалась вся политическая карьера Синиши Месняка, «этой надежды и опоры правящей трехсторонней коалиции, дешевого иллюзиониста, который, будем надеяться, лишь на короткое время сумел завладеть умами молодых хорватских избирателей. Заигрывая с юношеским бунтарством и нетерпеливостью, он завлек их на сторону своей чахнущей партии и совсем уже зачахшей коалиции, после чего, упоенный властью, расслабился и показал, как видно, свое настоящее лицо — лицо наркомана и развратника. Если жители метрополии всех хорватов на воскресном голосовании и вправду выберут Месняка вместе с его партийно-коалиционной братией (полагая, что среди них лишь один Месняк отличается сомнительными склонностями, ну-ну!), то всем нам действительно останется лишь возопить: куда ты идешь, Загреб?!»
* * *
Щипай он себя, не щипай, но все это было правдой: вслед за утренней газетой Желька показала Синише свежий выпуск вечерней. На первых полосах обеих было напечатано заявление премьер-министра, сделанное им на внеочередной пресс-конференции: «Это трюк политических конкурентов!»
— Шеф сказал, чтобы ты выключил мобильник и все остальные телефоны, не давал никаких комментариев и никому не звонил, ему тоже. Don’t call us, we’ll call you — такая схема. Я забочусь о тебе, а двое наших верзил отгоняют журналистов, — закончив, Желька сложила газеты пополам и бросила их на пол.
На следующий день Синишу тайно перевели из интенсивной терапии в пульмонологию, а вечером оттуда переместили в неприметный «Гольф», на котором его доставили в Дубраву[2] и поселили в каком-то неплохом одноэтажном доме, о наличии которого в фонде недвижимости партии он даже не подозревал. В воскресенье, в день выборов, его семь раз вырвало, последний — в полпервого ночи, когда по телевизору объявили, что партия собрала меньше голосов, чем предполагалось по самым пессимистичным предвыборным прогнозам.
В понедельник утром, пока не переодевшаяся со вчерашнего вечера Желька еще крепко спала на разложенном кресле, Синиша тихо собрался, намереваясь явиться в центральный офис партии, чтобы объясниться и предложить дальнейшие шаги на муниципальном и государственном уровнях. В соседнем дворе закукарекал петух, как и каждое утро отчаянно надрываясь, словно он это делал в последний раз. В тот момент, когда Синиша уже было взялся за ручку входной двери, неожиданный голос из кухни заставил его вздрогнуть:
— Мне кажется, у нас уже достаточно проблем. И у вас, и у меня.
Сухощавый высокий тип с глубокими морщинами на лице стоял, прислонившись к посудомоечной машине, и смотрел на него с некоторым сожалением, протягивая длинный конверт с логотипом партии.
— Это вам. От шефа.
«Сиди где сидишь и не рыпайся. Жди моих дальнейших указаний. Теперь верни эту бумажку Звонко», — говорилось в письме, написанном, без сомнения, почерком премьера. Как завороженный, Синиша отдал его сухощавому, ожидавшему с зажигалкой наготове. Тот неподвижно держал горящий лист в руках до тех пор, пока пламя не коснулось его пальцев. Обжегшись, он уронил клочок бумаги в раковину и смыл его мощной струей воды.
— Господин Месняк, если вам что-то понадобится, я к вашим услугам, — процедил Звонко, изображая любезность.
— Так, и кто я теперь? Заложник или какого хрена?! — закричал Синиша с вызовом.
— Нет. Но если вы этого хотите — я с радостью исполню ваше желание.
Синиша быстро понял, что кричать не стоит.
— Мне нужна тетрадь и три тонких фломастера. Красный, синий и черный.
— Все это уже в вашей тумбочке. Я еще положил зеленый.
— Спасибо, — буркнул Синиша и пошел обратно в комнату. Вдруг он остановился и обернулся со злорадной ухмылкой:
— Еще хочу чевапчичи от Рахмана из Подсуседа.
— Большие? Маленькие? — отреагировал Звонко, словно он всю жизнь только и делал, что жарил чевапчичи.
— Это самое… Большие, двойную порцию…
— Лук надо? Айвар?
Если бы тем утром кому-нибудь пришло в голову поискать самого опустошенного человека на свете, он бы нашел его где-то в Дубраве стоящим перед раскладным креслом, с которого в этот самый момент поднималась сонная молодая девушка в помятой одежде. Освободив кончик волос из уголка губ, она спросила:
— Ты в порядке?
* * *
Коридор, белая дверь и лавка вдоль стены. Белая дверь. В юношеские годы, когда Синиша увлекался театром и поэзией, даже сам писал стихи, белая
