о ком-то другом — только о себе. Чтобы выжить, ты должен думать только об одном человеке — о себе. Ты знаешь, почему я бросила скалолазание?
— Да, — сказал я. — Ты упала с...
— Нет, — перебила мама. — Я бросила скалолазание из-за тебя.
— Ась?
— Если бы я решила хорошенько постараться, я бы вернулась, набрала бы форму. Я почему в тот день на стену-то полезла? Потому что Джош хотел, чтобы я снова ездила по горам с ним. И в самый миг перед тем, как я упала, я думала вот о чем: а что будет, если вот прямо сейчас в автокресло к моему мальчику, пристегнутому и спеленатому, залезет гремучая змея? А он там, внизу, а я тут, наверху. Если бы я думала про стену, то успела бы понять, что камень, на который я оперлась, не держит, и не перенесла бы на него вес. Чтобы лазать так, как умеет Джош, нужно быть полным, совершенным эгоистом, Пик. А когда ты родился, я больше так не могла.
Я ни на секунду не сомневаюсь, что физической подготовки у тебя достаточно, чтобы подняться на вершину Эвереста или любой другой горы. Чего у тебя, возможно, нет — это способности думать только о себе, не обращать ни на кого и ни на что внимания. В течение следующих недель ты должен обратиться в камень, в лед. Никаких эмоций ни по какому поводу.
Я не очень много времени провела на большой высоте, пока лазала, но этого хватило, чтобы понять: недостаток кислорода влияет на мозг, на восприятие, на сознание. Ты должен забыть все и сосредоточиться на горе, на подъеме. У тебя достаточно опыта, чтобы уметь понять, когда силы кончились, когда нужно повернуть назад. И когда ты это поймешь, не делай ни одного шага вверх. Сделаешь — тебе конец. Поверни назад. В этом нет ничего постыдного. Останься в живых — и в другой раз у тебя получится. И когда ты вернешься, я надеюсь, что твое сердце, доброе, оттает обратно. Помни: это самая важная мышца в твоем организме. Я тебя очень люблю, Пик.
И она повесила трубку. Я не знаю, сколько я пролежал, обдумывая ее слова, но слезами я залил всю палатку. Когда нежно-голубой свет за палаткой сменился на черноту, я все еще лежал. Вдруг кто-то размотал входной тубус.
Это был Джош.
— Спутниковый телефон у тебя? Я встал:
— Да, прости, пожалуйста. Надо было отнести его назад. Я отдал ему телефон.
— Ну, поговорил с мамой? -Да.
— Так, хорошо. Теперь вот что, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты знал: завести Сунджо на вершину — это не страховка на случай, если туда не сможешь забраться ты. Я взял его с собой потому, что у меня долг перед ним и Запой.
— В смысле?
— Два года назад Ки-Тар спас мне жизнь.
— Отец Сунджо?
— Да, на К2.
— Так это ты был тот единственный альпинист, который выжил?
— Мы сидели под снегопадом три дня. Ни еды, ни кислорода, ни надежды на спасение. На моих глазах один за другим умерли все мои товарищи по группе, я остался один. И моя очередь умирать уже подходила, как вдруг появился Ки-Тар, пройдя через такую пургу, какую я еще никогда не видывал. Он пришел один — никто из шерпов не согласился составить ему компанию. По сути дела, он снес меня вниз на руках. Мы спустились в базовый лагерь, вошли в медпалатку. Я лег на одну кровать, Ки-Тар на другую. И пока Лия разбиралась со мной — обморожение, обезвоживание, — человек, который только что спас мне жизнь, умер в четырех шагах от меня. У него отказало сердце. Я ему даже «спасибо» сказать не успел. Вот, решил рассказать тебе.
Он замотал тубус и ушел. Я слышал, как под его ботинками скрипит снег.
Бунт
СТАТЬ ЭГОИСТОМ И СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ оказалось проще пареной репы.
После того как Джош огорошил меня рассказом про К2, он огорошил своих клиентов, рассказав им, что собирается завести меня на вершину. На то собрание меня не пригласили, но последствия «дискуссии» я ощутил в полной мере наутро.
Я проспал, проснулся сонный, помятый и голодный. За ночь навалило с полметра снега, из палатки пришлось выкапываться. Выбравшись наружу, я впервые заметил, как опустел лагерь. (Вчера я, видимо, от злости и усталости просто не смотрел по сторонам.) Крупные коммерческие экспедиции остались, но большинство экспедиций поменьше свернулись и уехали.
Я посмотрел в сторону хибары капитана Шека — думал, не помахать ли им рукой; решил, что не стоит. Сейчас не время для детсадовских шуточек. Если я хочу попасть на вершину, то должен быть собран и сосредоточен. Кроме того, я умирал с голоду, и меня манил приятный белый дымок, поднимавшийся из трубы столовой, — там еда, тепло и разговоры. Последнее меня несколько беспокоило. Я не хотел ни с кем особенно сходиться, а то вдруг подхвачу от них эту заразу, и о восхождении придется забыть. О разговорах беспокоиться не стоило: едва я вошел, как в палатке установилась гробовая тишина. Только шипела газовая горелка и побрякивала крышка на кастрюле с кипящей лапшой. В палатке сидело десять человек, и все смотрели на меня во все глаза. Ни одной улыбки. Я бы развернулся и ушел, если бы так есть не хотелось.
— Легок на помине, — протянул ковбой из Абилины. Казалось, за то время, что я его не видел, он потерял килограмм десять. Да все они сильно похудели. И никто не ел.
— В чем дело-то? — сказал я расслабленно, словно меня не сверлили десять пар глаз. Подошел к полке, взял тарелку.
— У нас тут собрание, — сказал кто-то.
— Только для своих, — сказал кто-то еще.
Это было и ежу понятно. В палатке никого из штаба. Повара нет. Киношников нет. Шерпов тоже нет.
— Я только поесть возьму, — сказал я, — и выметаюсь отсюда, к вашему удовольствию.
— Ну, — сказал ковбой, — раз ты тут, может, расскажешь нам заодно, когда ты узнал, что папочка намерен завести тебя на вершину?
Что посеешь, то и пожнешь. Теперь я понял, как чувствовал себя Сунджо неделю назад. Я положил себе лапши, но аппетит у меня
