тот разленился так, что мыши гуляют. Иной раз проснёшься от их возни. Пищат, скребутся, шебуршат. Сплошная нечисть, а подумаешь: значит, не один.
— А то ещё домовой даст о себе знать, — вспомнил вдруг дед, то ли в шутку, то ли всерьёз.
— Как это? — не понял Егор.
— По чердаку ходит. Его ведь днём не увидишь, но услыхать можно. Особенно в непогоду. То дверцей скрипнет, то что-то уронит. Беспокойный такой старикашка. А когда я сплю, спустится с чердака в мою светлицу, шарится по углам, а больше у печки. Греться, видите ли, ему надо — старенький же. Кости у него, как и у меня, ноют, особенно в непогоду. Когда дождь зарядит — страсть как свербит, мочи нет. Сплю, а сам верчусь, с боку на бок переворачиваюсь.
— А что же ест он, ваш домовой? Не одним же святым духом питается?
— Вестимо, хлебушек ему нужон. Он крохи со стола прибирает. Я утречком проснулся, а стол чистый, будто подметённый.
— Так, может, мыши это хозяйничают?
— И мыши тоже, и домовому остаётся. Много ли ему нужно? Когда очень уж холодно, он у меня за печкой отсиживается. Иной раз я ему туда на простеночку и хлебца покладу.
— А Михайло Иваныч не приходит?
— Как же, непременно навещает. Мы с ним в друзьях. Мне вот тут один проезжий рассказывал, как у них там, где-то на юге, медведь повадился приходить за арбузами. Встанет на задние лапы и ждёт. Хозяину делать нечего — кинет ему арбуз. Тот поймает двумя лапами, схрумкает и опять выпрашивает подачку. И так, пока не наестся.
— Но у вас-то арбузов нет.
— В том-то и беда, а мёдом его не накормишь. Слишком накладно будет. Приходится на его совесть напирать.
— Чего-то ты, дед, непонятно говоришь, — не выдержал Агафон. — Какая такая совесть у медведя?
— А такая же, как у тебя, а может, и лучше. Кто тебя знат. Когда этот медведь приходит, я его уговариваю, совестлю. Он послушает, послушает, да и уйдёт. Ко всякому живому существу подход надо иметь. Будешь на него кричать — он ведь и осерчать может. А я ведь потихоньку, по-хорошему говорю, увещеваю. Даже скотина и та доброе слово понимает, а тут медведь. Так что мы с ним не ссоримся.
— А кто-ж тут памятник на реке изуродовал? Не по-человечески ведь это.
— А кто говорит, что по-человечески? Бессовестный народ пошёл. Приезжал тут какой-то человек, то ли бригадир из совхоза, то ли ещё кто он — не знамо. Каменья энти в памятнике ему, видите ли, понадобились. Говорит: чего его жалеть, немчуру этого! Вот и раздолбал, накажи его бог. Дальше пойдёте — ещё не то увидите. Там пониже вдоль реки каменные идолы поставлены — думаю, калмаками в стародавние времена закопаны. То ли мужики, то ли бабы, стоят истуканами, а в руках рюмка. Может, вы что про них знаете?
— Это не алтайцами, не телеутами поставлено, подревнее кто-то будет, — пояснил Роман. — Алтайцы своих идолов из дерева вырезают, а тут каменная баба, да ещё с рюмкой в руках. Хотя вряд ли это рюмка — возможно, просто чаша.
— А вы куда держите путь? — поинтересовался отшельник.
— В Уймон, дед, куда в старые времена люди прятаться бежали.
— Так в село али на реку?
— Какая такая река Уймон? Там Катунь одна только.
— Это по-вашему, а по-нашему что река, что деревня — всё Уймон. А чего вам там делать, реку посмотрите, да и вертайтесь. Всё одно — Алтай: что у вас на Бухтарме, что на Катуни.
Так всё и вышло, через два дня мальчишки вернулись домой.
Трагедия в тайге
Лето — горячая пора для любого сельского жителя, а для пчеловодов особенно. «Июль всё решает, — сколько раз повторял Пётр Иванович, — будет медосбор — будем на коне. Пчёлки наши трудятся, лишь бы погода не подвела, а то ведь и дожди могут зарядить». Роман и Стёпа безвылазно помогали родителям в поле, лишь мечтая о вылазках в лес и горы.
В конце месяца прошёл слух, что в тайге туристами найден скелет человека. Следователи в сопровождении лесника пробрались на место с величайшими трудностями. Разлился Хамир, да и притоки его бушевали так, что лошади отказывались идти вброд. Больше недели ждали, когда усмирятся реки. Начались без перерыва дожди, травы поднялись в рост человека. Труден был путь.
Савелий — лесник, взятый едва ли не насильно в проводники, — ворчал:
— Ни в жисть не пошёл бы я на то гиблое место, там и чёрт ногу сломит, не то что моя старушка Сивуха, да и я сам уже стал стар, чтобы карабкаться в таких дебрях.
Он же, Савелий, надоумил тогда власти, что не так уж безлюден Холзун — бывают здесь людишки, а некоторые бродят постоянно.
Вспомнили тогда, что год назад сгинули в тех краях парни-охотники, зашедшие в чужие края и погубленные невесть кем и за что. Поминали и геолога-москвича, бог знает зачем околачивающегося из года в год в верховьях буйного Тегерека.
Сгинул да и сгинул — кто будет искать, лазать в каменных завалах и буераках среди скальных утёсов в таежном буреломе?
Ёкнуло тогда сердце у братьев — неужели Максим? И отец, постоянно наведывающийся в Столбоуху, ничем не мог успокоить, напротив, сказав только:
— Похоже, ребята, что это ваш знакомый москвич и есть. Мне то поведал Алексашин Михаил, наш участковый в Столбоухе, а откуда он узнал — видимо, от следователей, приезжавших из Зыряновска. Опознали по одежде продавщица из магазина в Столбоухе, у которой время от времени отоваривался москвич, да лесник, знавший о его существовании.
Страшную находку обнаружили в зарослях ивняка на берегу Тегерека. Было ли что при мёртвом теле — неизвестно. Сплошная загадка, как ни крути. В акте следствия, в графе «причина смерти» записали ничего не говорящую и даже малограмотную фразу: «Скелетизированный труп», из которой можно было сделать вывод о нежелании и неспособности правоохранительных органов установить настоящую причину гибели человека. Единственный вывод из этой трагедии — никому не нужен человек, если не запросили родственники. А запросов не было, хотя следователи сносились с Москвой, где прописан был погибший. Оттуда пришёл ответ: «да, числится, но уже не работает в институте, год назад уволился, о родных сведений нет».
Несчастных случаев в тайге, даже в знакомых ребятам окрестностях Столбоухи, не счесть. Куда больше, чем в ближайшем городке Зыряновске, где и шпаны полно, и опасное горное производство на шахтах. Совсем недавно нашли пропавшего соседа
