Тихонина самолично его настичь (а то и обогнать, чтобы внезапно встретить), Тихонин, как мы знаем, превращал свой телефон в труху посредством молотка и при помощи двух фибровых салфеток. Пожелаем, тем не менее, удачи М., одному из лучших старших офицеров жандармерии Стамбула, и поспешим догнать Тихонина по-своему.
Проскочив насквозь Галлиполи, Тихонин выезжает на берег Дарданелл. Воды пролива уже невидимы во тьме. Остановив «шкоду» под фонарем на пристани в Эджеабате, Тихонин выходит из машины. Покупает билет, ждет в толпе последний паром, и паром прибывает.
Уже в пути по проливу, вглядываясь в ночь, в своем одиноком мысленном разговоре с Марией, он молча с ней заговорил о ядовитой иронии судьбы:
«…Вроде и не собирался, а вновь плыву по Дарданеллам. И я опять не вижу Дарданелл»…
Около полуночи он уже был в Трое. В окнах одноименного пансионата повсюду горел свет, их заслонили тени автомобилей. Уран Тихонина не узнал или сделал вид, что не узнает. Все номера были заняты, но Уран великодушно предложил ему матрас на полу флигеля, в магазине троянских сувениров и изделий турецких народных промыслов, – помимо самого пансионата Уран с женой, как оказалось, содержали этот магазин. В нем они и заперли Тихонина на ночь. Душ в магазине, понятно, отсутствовал, матрас был жестковат. Тканое покрывало грубой шерсти жгло и жалило кожу. В щели деревянных жалюзи косо поглядывала луна, и при ее бледном оловянном свете Тихонин разглядывал бронзовые маски, что рядами висели перед ним на стене. Бородатые, они все были на одно лицо, отверстия их глаз глядели недобро; не в силах уснуть, Тихонин без толку гадал, какая из них Гектор, кто Ахилл, кто Приам, кто из них Нестор и где в их рядах Одиссей, – гадал, покуда не уснул и спал без снов.
Утром вышел и услышал ветер, который мерно, но не ровно, словно о чем-то вздыхая, гудел над дорогой и полями, совершенно тихими в пору Марии. Прежним был цвет сухой травы в полях, цвет светлой пыли на дороге, но на этот раз пыль струилась на ветру, шурша, как живыми, мелкими камешками, а желтая трава, змеясь, шипела.
Недалеко в поле плыла под тугим ветром бурая громада Музея; Тихонин и подался к ней, но был остановлен подобием мысли, очевидная нелепость которой уже через минуту, когда он уже шагал по дороге к Трое, раздосадовала его и, пожалуй, унизила: «…Что мне в Музее? Ведь Рыдвана нет на месте, он чем-то занят в Чанаккале».
Тихонин знал, для чего идет в Трою. Он шел руки в карманы, сжимая в левом влажном кулаке три кольца: два обручальных и одно с топазом… Обходя стороной редкие толпы туристов в масках и без масок, он поднялся по помосту к шестой, гомеровской, Трое, огляделся и выронил кольца со стены в сухой песок… Подгоняемый гулом ветра, он начал было спускаться к началу осмотра, к первой Трое; но его окликнули по-английски, и пришлось остановиться. Тихонин обернулся. Его вприпрыжку догоняла девочка лет десяти и махала кулачком на бегу; за ее спиной шли, не торопясь и тоже помахивая ему руками, ее молодые родители.
– У вас рассыпалось, – сказала Тихонину девочка, глядя снизу ему в глаза, и раскрыла кулачок. При виде трех колец на ее ладошке Тихонин изобразил благодарное изумление. Девочка сказала: – Я везде посмотрела, там больше нет.
…– Ах так? – бормотал он, направляясь к киоскам с мороженым возле троянского коня. – Ну, если так, значит так… Опять дети! Но зачем они здесь, на пересохших сухих камнях?
Он передумал и не стал покупать дондурму. В лотке с сувенирами купил бело-голубой фаянсовый «глаз счастья» на длинном кожаном шнурке – ради шнурка. Глаз снял и выбросил, нанизал кольца на шнурок и надел его на шею.
Уже прощаясь, Уран не удержался, коротко погладил бледно-розовую лысину загорелого Тихонина, и тот понял, что все-таки узнан. Заплатил за постой наличными двойную цену, сел за руль и поехал прочь из Трои, не оборачиваясь и неохотно поглядывая в зеркало заднего вида.
В Памуккале измученный долгой немытостью и раздражением кожи, причиненным ему куском шерсти, заменившим ночью одеяло, Тихонин поднялся на гору и надолго окунулся в теплую воду Бассейна Клеопатры. Он не смог заставить себя задержаться в Памуккале даже ради обеда, продолжил путь голодным, словно спешил, – и даже решил оставить в стороне Лаодикею… В туристическое гетто подле Бахчедере он прибыл засветло и, как ни был голоден, первым делом отправился в душ и бассейн, чтобы освободиться от фантомного чувства нечистоты, в чем преуспел, и уже ничто не могло помешать ему спокойно поесть, мысленно нахваливая тамошнюю кухню:
«…Барабульча – она везде барабульча, зато спаржа здесь исключительная, десерты исключительные; я никогда не прощу себе, что ты их так и не попробовала».
Выспавшись на чистой простыне под бесшумным кондиционером, не спеша позавтракав в знакомом кафе по соседству знакомым лахмаджуном, Тихонин направил свою «шкоду» в Кушадасы.
«Я так и не сподобился рассказать тебе о Шен Фине, а он мне как-то говорил: “Все города, где ты бывал, можно разделить на еще чужие и уже свои. Чужие – это те, куда тебя занесло пока единожды, и неважно, ты там вдоволь набродился, даже и пожил или лишь накоротке отметился. Но города, в которые ты пусть однажды, но вернулся – они уже твои, уже тебе принадлежат”. Завидуй мне или не завидуй, но Кушадасы мне уже принадлежит: я сюда вернулся».
С горки на горку, опять под гору и в гору, петляя по уже знакомым, своим улицам, Тихонин пару раз остановил машину у дверей продуктовых лавок в поисках хорошего вина. В одной, как и почти повсюду в Турции, вина не оказалось вовсе, в другой оно и было, но незнакомой местной марки и подозрительно дешевое – Тихонин не решился его брать… Съехав, наконец, на набережную, он легко нашел узкий и крутой подъем к стоянке-тупичку на задах дома, в котором он с Марией провел две ночи. Позвонить хозяйке дома было нечем; Тихонин трижды посигналил, но вместо Людмилы к нему вышел ее муж, не крашеный блондин, однако турок, с косичкой на затылке, схваченной пестрым ремешком. Сказал, что все квартиры в доме заняты новоприбывшими постояльцами и ему нечего Тихонину предложить. Тот не огорчился. Собираясь пройтись по городу и к морю, он лишь попросил разрешения оставить машину в тупичке. Муж Людмилы задумчиво подергал себя за косичку и согласился – при условии, что Тихонин купит у него вина. По-своему расценив выражение его лица, муж Людмилы пояснил:
– Нет, я не винодел и не торгую. Я собираю, то есть покупаю при любой возможности хорошее французское вино, в память о Париже, я там жил… Покупаю, покупаю, не могу удержаться. Людмила пыталась меня удерживать, потом смирилась… Когда вина становится больше, чем вмещает погреб, я пытаюсь распродать излишки, даже и со скидкой…
– Судьба играет в поддавки, – сказал Тихонин не ему и потому по-русски, а у него спросил: – Что можешь предложить?
…Он поднялся на яркий свет из погреба с рюкзаком, тяжело побрякивающим за спиной при каждом шаге, спустился пешком к набережной и пошел вдоль моря, заслоненного яхтами, катерами и баржами, в направлении торгового квартала. Потолкался возле киосков и витрин, в одном из магазинчиков, торгующих всякой домашней всячиной, купил вместительный термос и штопор-пробочник, отправил их в рюкзак с вином и занялся поисками того самого кафе, где днями раньше ужинал с Марией,
