состоит не только из масла, но и из сметаны, — заметил Лурье.
— Кто спорит, Петя?! — вскинул руки Телепнёв. — Но от «Gravity’s Rainbow» безумного Арика до сметаны — как от нашего Алтая до Уральских гор! А вот Ролан переплёл «Der Mann ohne Eigenschaften»[31] ве-ли-ко-лепно! Там и масло супер-флю и сметана, и творог поэтому — отменный, пластовой!
— Великолепно! — подтвердил Лурье. — Значит, многое, очень многое зависит не только от текста, а от переплётчика!
— Кусок жизни пришлось отрезать для этого пластового творога, — улыбался Киршгартен.
— Не знаю… — Вера откусила от стебелька черемши. — Я сейчас читаю бумагу, «Les Bienveillantes»[32]. И не представляю, как можно было бы это переплести.
— Никто и не взялся до сих пор, — сказал Протопопов.
— И не возьмётся! Читайте бумагу! — поднял палец Телепнёв. — А по поводу пластового творога у меня, дорогие мои, вызрел тост.
— Ну вот, снова о прозе, — покачала головой Лидия.
— Ты против? — Лурье нежно взял жену за мясистую мочку уха с вкраплёнными мормолоновыми кристаллами.
— Проза, проза, milklit… Всегда у Телепнёвых говорим о ней. А о поэзии? Никогда!
— Никогда! — согласилась Вера.
— Никогда, — кивнула Ольга.
— И впрямь — никогда! — рассмеялся Протопопов.
— Да, не помню такого. — Киршгартен взглянул на Телепнёва. — Принцип?
— Ролан, какой, к чёрту, принцип?! — негодующе усмехнулся тот. — Что я — враг поэзии? Да я обожаю её! Мы, прозаики, — битюги, а поэты — арабские скакуны! Как ими не восхищаться?
— Да, мы тянем, пыхтим, а они скачут, — с лёгким самодовольством заметил Лурье. — Ролан, ты же раньше много писал о поэтах.
— И как лихо писал! — Телепнёв увесисто хлопнул Киршгартена по спине.
— Я помню текст Ролана о Пастернаке, что его поздние стихи отдают старческим простатитом, — улыбнулась Лидия.
— Да, да! Помню! — оживился Телепнёв. — Гениальная статья! «Я дал разъехаться домашним!» Это — чистый простатит! А «быть знаменитым некрасиво» — ревматизм! Да! Поэзия! Она хороша, только когда ей быстро скачется. Состарившиеся поэты — нонсенс. «Холстомер»! На живодёрню!
— А как же китайцы? — спросила Ольга.
— Ну… китайцы — это… китайцы!
Все заулыбались.
— Китайские поэты созерцают, а русские — поют, — проговорила Лидия.
— Старость созерцательности не помеха.
— А наши в старости переходят на хрип.
— Вообще, дорогие мои, что толковать о поэзии? — Телепнёв негодующе изогнул густые брови. — Её надобно читать!
— Вот и начни! — Вера чокнулась с его бокалом.
— Извольте!
Телепнёв продекламировал:
Ничего не забываю,
Ничего не предаю.
Тень несозданных созданий
По наследию храню.
— Что-то из «Серебра», — заключил Лурье.
— Конечно! Мой любимый поэтический металл! Адамович.
— Не бог весть какой поэт.
— Ну, хао. Тогда вот это:
В шалэ берёзовом, совсем игрушечном
и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одебренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности,
ударом сабельным
Слепого юношу, в чьё ослепление
так слепо верила.
Травой олуненной придя из ельника
с охапкой хвороста,
В шалэ берёзовом над Белолилией
застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному
в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания
в тоске июневой…
У лесоозера, в шалэ берёзовом, —
берёзозебренном, —
Над мёртвой лилией, над трупом юноши,
самоуверенно,
Плескалась девушка рыданья хохотом
тёмно-серебряным.
И было гибельно. И было тундрово.
И было северно.
— Северянин, — улыбнулась Лидия.
— Кстати, в молоке он довольно хорошо стоит, — заметил Протопопов.
— Весьма хорошо, — добавил Киршгартен. — Много поклонников.
— Потому что — гений! Жаль, Петь, что у меня память на стихи — весьма швах. Ну а ты, Иван?
Протопопов, ни на секунду не задумываясь, прочитал:
Зная, что обои любят тень,
Что клопы вплетаются в узоры —
Койки оттолкнём от тёплых стен,
Перекрутим бархатные шторы.
— Rokso! — узнала Вера.
— А, протей этот! — усмехнулся Телепнёв. — Густо! А ты, моя любовь, чем нас порадуешь?
Вера задумалась, переведя взгляд на белый, местами облупившийся переплёт веранды:
Be silent in the solitude,
Which is not loneliness — for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee — and their will
Shall overshadow thee: be still.
Все притихли.
Телепнёв качнул головой, тряхнув брылями:
— Ну вот! Жена моя умеет вовремя подпустить потустороннего!
Все рассмеялись.
— Лида?
— Я?
— Да, ты. Просим!
Она сделала несколько шагов по веранде, с выжидательным вздохом обняла себя за пышные предплечья:
Люди рожают людей more,
Зомби хоронят more зомби,
Сон порождает more сон,
Смерть порождает more смерть,
Снег покрывает more снег,
Воду глотает вода more,
Дуб прорастёт сквозь more дуб,
Речка вольётся в more пруд,
Змеи глотают more змей,
Лев разрывает more львёнка,
Дым наползёт на more дым,
Вспыхнет в огне more огонь,
Ветер несёт облака,
Звёзды приветствуют звёзды,
Свет, разгоняющий тьму,
В доме ещё не погас.
На веранде повисла тишина.
— Кто это? — спросила Ольга.
— RMR.
— Resting Metabolic Rate, — подсказал Киршгартен.
— Знаем, пробировали. — Протопопов взял оливку, сунул в рот. Телепнёв шумно вздохнул, налил себе квасу:
— После метаболической метафизики сразу хочется выпить.
Лурье перевёл взгляд на Глеба.
— А ты, mon cher, любишь стихи?
— Не очень, — ответил тот.
— Глеб любит стрелять по пустым банкам, — сказала Ольга.
— И не ври, я по мишеням стреляю! — подросток бросил на Ольгу злобный взгляд.
— Глеб! — одёрнула сына Вера.
— Что-то помнишь, сынок? — спросил сына Телепнёв.
Глеб прочитал нехотя:
两个黄鹂鸣翠柳，一行白鹭上青天。
窗含西岭千秋雪，门泊东吴万里船。[33]
— В школе? — спросил Протопопов.
— В школе.
— Звучит красиво, но я не знаю автора.
— Ду Фу, — буркнул Глеб.
— Ду Фу и Ли Бо в китайских школах — как в русских Пушкин и Лермонтов, — захрустел огурцом Телепнёв.
— Интересно, молочный Лермонтов великолепен, а Пушкин — не очень, — произнесла Лидия.
— «Евгений Онегин» в молоке хорош! — несогласно тряхнул брылями Телепнёв.
— Хорош! — кивнул Лурье. — Как только слепили — сразу пробировал.
— Вполне, — согласился Киршгартен. — Чего не скажешь о Мандельштаме.
— Дорогие мои! У молока свои законы! Не нравится молочка — читай бумагу!
— Петя, не все читают, — возразила Вера. — Не у всех есть бумага.
— Пусть разорятся!
Телепнёв продолжил, тяжело заходив по веранде:
— Эра milklit уникальна тем, что подняла и воздвигла совсем забытые имена, а многих бумажных гениев утопила! Например,
