цензуры. У них отпилены ноги или руки. Советская литература — балет инвалидов на ВДНХ. Их литература — как забег одноногих или заплыв безруких. Этому можно по-человечески посочувствовать, но любоваться этим невозможно.
— Да и безнравственно любоваться, — вставила Вера.
— И безнравственно, — серьёзно добавил Телепнёв. — А главное, что результаты их забегов и заплывов не стали мировыми рекордами. Литчеловечество в те годы и бегало быстрее, и прыгало дальше.
— Да! — кивнула Таис. — И это главный аргумент. Литература должна быть физиологически здоровой. Это суровый закон.
— К инвалидам в нашем деле снисхождения быть не может.
— Ну а сумасшествие? — спросила Лидия. — Поэтическое безумие?
— Я говорю о здоровых членах. Душа — не член тела. Душа — просто душа. Где она живёт — непонятно. Её цензура ампутировать не может.
— О да! — Протопопов презрительно усмехнулся. — Душа — отдельно, тело — отдельно. «Душу, душу трите, паразиты!»
— Мамлеев! — с удовлетворением кивнул Лурье. — А вот у него все члены были целы.
— Юрий Витальич под пилу не лёг. Поэтому он — не совлит. — Телепнёв пошарил по закусочному столу глазами. — Постойте! А где же грузди?! Дашенька!
Хлопочущая в столовой у большого стола Даша заглянула на террасу.
— Ну вот! Грузди! Грузди! Грузди! — Телепнёв сморщился болезненно, как от удара, схватился руками за свою массивную грудь.
— Так они ж на большом столе, Пётр Олегович.
— Сюда, сюда немедленно!
Глазурованная чаша с солёными груздями была тотчас принесена и поставлена в центр стола. Маленькие закусочные вилки потянулись к ней.
— Ммм… смерть, смерть! — застонал Телепнёв, закусывая груздем.
— А это Чехов, — констатировала Лидия. — Но там была горчица.
— Мы все всё цитируем, — вздохнула Таис. — Это уже Fatum.
— Обречены. Витгенштейн прав.
— Великолепные грузди, — жевал Киршгартен. — И это не цитата!
Все рассмеялись. На мгновенье все стихли и жевали.
— Вера, тебе очень идут эти бусы, — сказала Таис.
— Спасибо!
— В Иерусалиме, на Via de la Rosa. Увидел и купил за минуту! — Телепнёв насаживал на вилку очередной груздь.
— Так и надо, — кивнула Таис. — Приглянувшуюся вещь надо покупать сразу.
— А я хожу днями вокруг, — вздохнула Лидия.
— Пока её не купят другие! — с тоской проговорил Лурье, и все снова рассмеялись.
На террасу из столовой в голубо-салатовом летнем платье вошла Ольга:
— Приветствую всех.
С ней ответно поздоровались, но поцеловались с ней только Таис и Киршгартен.
— Красивое платье, — сказал он.
— Спасибо. Как дела?
— Дела идут, конTORа пишет. Ты надолго?
— Как вытерпят.
— Слетаем куда-нибудь?
— Ой, с удовольствием. Вообще, нам всем сегодня невероятно повезло с погодой. — Ольга упёрлась руками в стройную талию. — Когда прорвались хляби небесные, я вспомнила: боже мой, ведь к нам сегодня гости едут! Ка-ки-е гости?! Тут лило так, гремело так!
— Погода переменчива, — произнёс Протопопов, глядя в чёрные как смоль глаза Таис.
— Это намёк? — спросила она.
— Оля, кваску, морсику? — предложил Телепнёв.
— Не откажусь.
Он наполнил её бокал морсом и принялся наполнять другие.
— Коли о русской бумаге вспомнили, я вот искренне жалею, что Хармс не дожил до времён milklit. Он бы пахтал, плёл и вязал божественно, — сказал Лурье.
— Петя, Хармс дискретен, — возразил Телепнёв. — Он гений малой прозы. И стихов, стихов, конечно. Он бы лепил сырники.
— И что в них плохого?
— Ничего, но сырники — это не творог.
— Кто любит творог, а кто сырники.
— Я не об этом. Milklit порождён крупной формой. И держится на ней.
— И прекрасно! Вокруг творожного престола полно места для сырников.
— Полным-полно, конечно! Но сырники — дискретный жанр. В нём нет метафизики. В бумаге у великого Даниила она была, да и ещё какая! Но milklit — это milklit, дорогие мои! Здесь свои законы, своя гравитация и архитектоника. Масштаб Хармса в milklit был бы в разы меньше Хармса бумажного.
— Пётр прав, — кивнул лысоватой головой Протопопов. — Конвертировать в milklit всех гениев прошлого без потерь невозможно.
— Это не конвертация, Ваня, а рождение в новом пространстве!
— Это был бы уже не Хармс.
— Новый Хармс! Сливочный!
— Но не творожный.
— Не творожный! — Телепнёв стал передавать всем наполненные бокалы. — А мощь творога говорит сама за себя! Milklit опирается на неё. Творог должен быть густым и плотным, не рыхлым.
— Пётр, у тебя слишком ортодоксальный взгляд на milklit.
— Петя, я за чистоту формы. Крупной! Твой любимый Хармс говорил, что для него в тексте важна чистота внутреннего строя. В твороге — то же самое! Ты в своих вещах так же блюдёшь её. Твой «Мавританец» — торжество чистоты внутреннего строя! Стол Зелёных Доходов, субсидиарная ответственность, старая трубка Петруччо, босоногая Анна! Это всё — мощно и стройно!
— А какая Розмари! — повела плечом Ольга.
— Огненноволосая Розмари, да. Это крутое плетение. — Киршгартен подмигнул Лурье. — «Тёмное большинство разрушительных несоответствий опустилось на её худые ирландские плечи в эту гнилую осень подобно полярной сове и тут же запустило когти.»
Тот отрицательно замотал головой:
— И всё-таки, друзья, в ландшафте milklit полно места для сырников!
— Ну вот! Конечно, полно! До фига! Кто спорит? — Телепнёв взял малосольный огурчик и держал его двумя пальцами, оттопырив остальные. — Но, дорогой мой, не надо делать из Хармса Джерома Джерома! Или Зощенко! Пусть он продолжает грозно сиять в бумаге!
— За Хармса! — подняла бокал Лидия. — Или за творог?
— За Хармса! За Хармса!
Все чокнулись и выпили.
— Я тоже теперь квасу хочу, — сказал Глеб.
— Кваску, сынок, кваску! — Хрустя огурцом, отец наполнил его бокал.
— Глеб, ты любишь cheese или творог? — спросил Киршгартен.
— Сырники, — ответил Глеб, пригубливая свой напиток.
Все рассмеялись.
— И какао. — Ольга насмешливо глянула на Глеба.
— Он уже пробовал пахтать и лепить. — Телепнёв положил сыну руку на плечо.
— Ну и?
— Сложно, — ответил Глеб. — Сливки я сбил. Кусочек масла. Просто пахтать я могу, но плести пластовой сложно. И milksaw — оч-ч-чень сложная штука.
— Вот и я это всегда говорю сам себе! — кивнул Протопопов, скорбно-обречённо скривив рот.
Новый взрыв смеха заполнил террасу.
— А масло пахтать — это вообще круто! Наш папа — супер! — Глеб обхватил отца сзади и обнял за живот.
— Твой папа — супер, это правда, — подтвердила Лидия.
— A propós, о конвертации. — Киршгартен подцепил на вилку маленький груздь и, не жуя, проглотил. — «Infinite Jest»[29] благополучно переплели, а «Gravity’s Rainbow»[30] неистовый Арик слепил… и?
— И! — тряхнул прядями и щеками Телепнёв.
— И, — зло скривил губы Протопопов.
— И… — с сожалением причмокнул Лурье.
— А почему, я вас спрошу? — грозно пророкотал Телепнёв. — Ну вот! Да очень просто: litmoloko весьма глубоко! То, что не становится маслом, — тонет! Белая метафизика! «Rainbow» потонула в сыворотке!
— И погасла! — добавила Лидия.
— Но творог, Пётр,
