Майкл пригладил волосы.
— Ты ведь полицейский, я и забыл. После, через день или два. Об этом узнали на собрании, на следующее утро. Собственно, сейчас это уже не важно. Кима нет, моя карьера пошла к черту, двадцать лет работы и все впустую…
— Опасная у тебя работенка.
Майкл вспомнил, как он сам когда-то это говорил, и печально улыбнулся.
— Поехал бы ты к Сиб, пожил у нее, — предложил Кэшин. — Поможешь ее мужу травить розочки.
— Да ладно… Поживу у одной подруги, комнат там хватит. Таблетки попринимаю, пить перестану. Гимнастикой заниматься начну. Выкарабкаюсь.
Братья помолчали.
— Выкарабкаюсь, Джо. Правда, — повторил Майкл.
— Чем тебе помочь? — спросил Кэшин.
— Ничем. — Майкл опустил левую руку. Кэшин осторожно взял ее в свою. — Не знаешь, что такое депрессия, да? — спросил Майкл.
— Нет, — соврал Кэшин.
— Отлично, просто отлично. Значит, у тебя нет нашей проклятой наследственности.
— Ты о чем это?
— Ну, у отца это было, теперь у меня. Может, у всех в нашем роду. У Томми Кэшина — точно. Мать говорила, ты его дом начал ремонтировать. Все мы одинаковые, только он — самый отъявленный. Как будто дом хотел с собой на тот свет забрать.
— А что с отцом?
Майкл убрал руку брата.
— Мать разве тебе не говорила?
— Да о чем?
— Она говорила, расскажет, когда вырастешь.
— О чем?
— Об отце.
— Что об отце?
— Что он покончил с собой.
— А, это… Ну да, знаю.
— Тогда ладно. Слушай, Джо, скажи матери, что у меня все нормально, что это все дурацкая случайность, не рассчитал дозу… Скажешь?
— Само собой.
— Передай ей привет, скажи, завтра позвоню. Сегодня духу не хватит.
Кэшин попрощался, поцеловал брата в соленый лоб, спустился в лифте вместе с какой-то семьей — четырьмя хмурыми братьями и сестрами. На первом этаже он нашел туалет. Закрылся в кабинке и сел, зажав ладони между колен. Время от времени в унитазах журчала вода.
Он вспоминал себя мальчишкой, в «голдене», как он сидел рядом с матерью и ехал непонятно зачем, непонятно куда.
Отец… А ему никто не говорил. Все знали, и никто не говорил…
* * *
Частная больница — облицованное кирпичом здание — казалась островком в море асфальта и бетона без единой травинки. В палату Кэшина провела медсестра, одетая в темно-синюю юбку и белую блузку в горошек. Синго, облаченный в клетчатый халат, сидел в инвалидном кресле напротив входной двери. За окном тянулись бетонная полоса дороги и высокий металлический забор цвета запекшейся крови.
— К вам пришли, Дейв, — сказала сестра. — Гость.
Синго не ответил.
— Я ухожу, — произнесла сестра.
Кэшин пододвинул стул к креслу, сел так, чтобы видеть Синго в профиль, пододвинулся еще ближе.
— Здравствуйте, шеф, — сказал он. — Это Джо.
Синго повернул голову. Кэшину показалось, что с прошлого раза он сильно сдал и парализованная половина лица выглядит моложе, чем здоровая.
Раздался непонятный звук. Это Синго произнес что-то вроде имени Кэшина.
— Вы лучше выглядите, шеф, — бодро продолжил Кэшин. — Идете на поправку, да. Виллани очень просит вас вернуться. Он и сам вам скажет, скоро должен заехать. Работы не продохнуть, да. Он сам все расскажет.
Губы Синго шевельнулись, он как бы плюнул, в глазах что-то промелькнуло, и Кэшину показалось, что шеф удивился. Он поднял левую, действующую руку, протянул пальцы, словно хотел, чтобы ее подержали.
Не пожали, а именно подержали.
Но Синго невозможно было держать за руку. Невозможно представить, чтобы он этого хотел. Что-то в организме разладилось, но Синго оставался прежним кремнем, хотя и в оболочке слабых мускулов и непослушных связок.
Уже второй раз за последние два часа Кэшин не знал, как поступить.
Может быть, перед ним уже не кремень? Может быть, он видит то, что видит, — беспомощную и, мало того, безнадежную старую развалину?
Кэшин подумал об отце, вытянул вперед правую руку и дотронулся до левой руки Синго.
Тот оттолкнул его.
Держать не надо. Он неправильно понял.
— Простите, шеф, — сказал Кэшин. — Может, воды? Воды хотите? Или еще чего-нибудь?
Синго несколько раз моргнул левым глазом, явно желая что-то сказать. С его губ сорвался еще один невразумительный звук.
— Телевизор смотрите, шеф? — продолжил Кэшин, заметив на стене телевизор, правда без дистанционного управления. Те, кто присматривал за больными, решали, что он смотрит и как долго.
Синго слабо дернул головой, как будто кивнул.
— У Виллани полно дел, понимаете? — повторил Кэшин.
Синго опять поднял руку и вытянул пальцы.
«Вот черт, — подумал Кэшин, — на что это он показывает?»
На тумбочке возле кровати лежали стопка бумаги и толстый карандаш. Кэшин взял их, положил бумагу на откидной столик кресла Синго, вложил карандаш ему в левую руку. Синго осторожно взял его и неловко зажал в неуклюжих пальцах.
— Что же она не сказала мне, что вы можете писать? А, шеф?
Синго хотел что-то написать, сосредоточился, но рука не слушалась. Бумага ерзала по столику, вены на лбу вздулись от напряжения.
Кэшин подошел и поправил бумагу. Синго все силился написать букву, то ли «С», то ли «Р», но получались только крючки и палочки. Наконец его силы иссякли, рука упала, глаза закрылись.
Кэшин сидел и ждал.
Синго заснул.
Кэшин встал, дошел до двери, обернулся и негромко сказал:
— Возвращайтесь, шеф. Мы с вами — мы вытянем вас отсюда.
Он видел, как Синго отражается в стеклянной двери, и ему показалось, что шеф смотрит прямо на него. Он вернулся обратно к креслу. Нет, показалось… Синго так и сидел с закрытыми глазами. Кэшин вытянул бумагу из-под его большой волосатой руки и порвал лист в мелкие клочки.
— Пока, шеф, — сказал он, взял его руку в свою и добавил: — Я люблю вас.
Он посидел в машине, не сразу завел мотор, все думал, что же хотел написать Синго. Потом включил музыку, отбросил все размышления и поехал. Уже рядом с домом, когда ноги совсем онемели от боли, у него зазвонил мобильник.
— Нашли тут кое-кого, — сказал Хопгуд. — Не хочешь подъехать?
* * *
Кэшин прошел в сумерках по пирсу, встал позади полудюжины зевак, в лицо ему бил порывистый соленый западный ветер. Он смотрел на небольшой катерок, громко ревевший двумя своими двигателями у волнореза. У штурвала стоял крепкий человек в желтом жилете, за ним еще двое, в водолазных костюмах.
