Кэшин слушал ее и вспоминал откинутое кресло в зале штаб-квартиры «Товарищей», Эрику в ее офисе, следы слез на кремовой шелковой блузке, рыдания.
— Вот и отлично, — сказал он. — Теперь можно будет сосредоточиться на выборах.
— Надеюсь, голос одного полицейского у меня уже есть.
— Смотря что еще выяснится в дальнейшем. Но ведь нам, полицейским, о политике разговаривать нельзя.
— А пить можно?
— У меня печень почти как новая. Столько недель отдыхала…
Они переглянулись, он помолчал, посмотрел на темную долину ручья, на верхушки деревьев на холме и сказал:
— Давно хочу спросить… Когда умер твой отец?
— В восемьдесят восьмом. Не вписался в поворот на дороге, через год после того, как мы закончили школу. А зачем тебе?
— Так… Он подписывал свидетельство о смерти жены Бургойна.
— Он их сотнями подписывал…
— Да.
— Ну что? Зайдем ко мне, выпьем? Я тебя даже покормлю.
— Опять готовыми пирожками?
— Кстати, в прошлый раз мы до них так и не добрались.
— Собак сначала покормлю, — ответил он, — и сразу же приду.
— Смотри, в засаду не попади.
— В засаду… Редкое слово.
— Над тобой работать и работать, — заметила она. — Знаешь, существует еще много редких слов.
Он поднялся, почувствовал, как ноги стали точно деревянные, свистом подозвал собак и оглянулся. Хелен стояла и смотрела на него.
— Домой иди! — крикнул он ей. — Домой иди, пирожки разогревай!
Он проснулся, лежа на боку. Над створками жалюзи брезжил серый свет. Рядом с собой он чувствовал ее тепло, а потом она повернулась, ее дыхание коснулось его спины, между лопатками, до спины дотронулись ее губы, она прижалась к нему и поцеловала. Мир распахнулся, начался новый день, и он почувствовал, что прощен и снова живет.
* * *
— Джо…
— Что?
— Это Кэрол Гериг. Не разбудила?
— Нет.
— Джо, это ерунда, конечно, но вот вчера выпила, и мне вспомнилась одна вещь.
— Что такое?
— В мусорном баке были обертки от шоколада. Дважды.
— Ну и что же?
— Так он не ел шоколада, — пояснила Кэрол. — Никогда в доме сладкого не держал и даже в чай сахар не клал.
— Значит, вы видели обертки от шоколада в кухне?
— Да не в кухне. В баке, на улице. Я заметила, когда мусор выбрасывала. «Марс» там и прочая ерунда.
— Может, кто-нибудь гостил?
— Нет, в те дни нет.
— Два раза, говорите?
— Ну, я запомнила два. Неинтересно, да?
Появился Ребб, он возвращался с дойки коров Дэна, по бокам его, как два телохранителя, трусили собаки, готовые защитить хозяина от любой опасности.
— Да что вы! — возразил он. — А когда это было, не припоминаете?
— Раз, помню, было после дня рождения Кирсти… так, день. Понедельник, двадцать третьего июля восемьдесят восьмого года. Точно. Да-да.
23.07.88.
— Любопытно, — сказал Кэшин. — А второй раз когда? Месяц, год. Лето, зима…
— Надо подумать.
Они попрощались, а он стоял и вспоминал девять глиняных ваз работы Бургойна, которые этот перфекционист счел достойными сохранения. На одной из них стояло число: 11.06.88.
Это что, дата изготовления? А можно перевернуть только что вылепленную вазу такого размера и нацарапать на ней дату? Или это делается позже?
Он подошел к телефону, посмотрел на него, вспомнил о верхнем этаже старого кирпичного дома в «Высотах», вспомнил, как оглянулся и заметил защелку на двери спальни.
Если пойти на холм, когда там обжигают посуду и пылает гончарная печь, то сначала ее будет слышно, а потом уже видно — послышится могучий звук вроде дрожания или ударов барабана. А за поленницей откроется раскаленно-белое жерло, отблески света на поляне, и в лицо ударит свежий морской ветер, стремительно залетая в печь.
Он набрал прямой номер. Телефон долго звонил, наконец трубку взяла Трейси и недовольно произнесла «алло».
— Это Джо, — сказал Кэшин. — Трейс, помоги мне. Пропавшие дети за июнь-июль восемьдесят восьмого. Мальчики.
— Нет, этому конца не будет! — выдохнула она.
— В этой жизни точно не будет, — согласился он.
Зимнее солнце выкатилось из-за круглого холма, над ним куда-то к краю земли неслись длинные ленты облаков, ветер шелестел по высокой траве.
За дверью подала голос сначала одна собака, за ней вторая, потом они начали лаять по очереди. Он открыл дверь, впустил их и понял, какое это счастье — они рядом, а он жив.
